Крокодил не проронил ни слова. Лишь бросил короткий и очень выразительный взгляд на наручный хронометр и удалился. Это означало, что батискаф на пристани дожидается только нас двоих.
Кто-то должен был сохранять ясность ума.
Вряд ли на сей раз это могла быть Антония. Даже в синевато-зеленых отблесках аквариумной подсветки было заметно, что ее обычно бледное личико горит живым пунцовым цветом. У меня тоже голова шла кругом, физиономия пылала, и никуда не хотелось уплывать.
Ничего другого не оставалось, как взять ее за руку и вести за собой, словно куклу.
7. Подводная любовь
Какой-то электрический разряд внезапной влюбленности поразил нас обоих в океанариуме. Мы не могли отойти друг от дружки в замкнутом пространстве батискафа, который плыл над проложенной по морскому дну светящейся тропинкой прочь от берега; да мы и не хотели. Окружающий мир занимал нас меньше, чем мы сами и наши внезапные новые переживания. Мы не слышали голоса учителя, мы не реагировали на насмешливые взгляды друзей, мы не замечали удивительных картин, открывавшихся за прозрачными стенами. Мы стояли, сцепив руки, и несли какую-то чушь. Нам было все равно, о чем говорить. Мы должны были болтать без умолку, чтобы подавить смущение и сделать перед самими собой вид, что там, в океанариуме, не произошло ничего из ряда вон выходящего. Ее голос уже не казался мне безобразно скрипучим; она окончательно простила мне невнятную и сбивчивую речь.
— А ты кем хочешь стать? — спрашивала Антония.
— Не знаю, не думал еще. Я ничего не умею.
— Может быть, спортсменом? Ты же играешь в эту… как ее…
— Спортсмен — это не профессия. Это досуг. И я не собираюсь всю жизнь бегать с шеллом под мышкой с одного цветного квадрата на другой. Когда мне стукнет пятьдесят, и я сделаюсь глубоким стариком, это будет выглядеть смешно…
— А сколько лет твоей маме?
— Сорок четыре.
— Ты ее тоже считаешь глубокой старухой?
— Нет, конечно. Она молодая и красивая.
— Почему же ты будешь стариком в пятьдесят?!
— Ну, это я так… брякнул… фигура речи.
— А я красивая?
— Очень.
— Как твоя мама?
— Вы разные. Она очень сильная. Она говорила, что за меня способна убить человека, и я ей верю. Она — бывший астронавт. Почти как ты.
— Я не астронавт. Я просто родилась и выросла в другом мире. И я не сильная. Ты же видишь, какая я… фарфоровая.
— Я вас познакомлю. Ты все знаешь про Галактику, а она везде побывала. Ты назовешь какую- нибудь планету. «А-а, — скажет мама, — это там, где мы напинали под задницы племени диких королевских ихневмонов!» И поведает какую-нибудь историю.
— Она много тебе рассказывала о Галактике?
— Раньше — ни единого словечка. Но два года назад кое-что произошло, и она… стала рассказывать.
— Что же произошло?
— Ну… я узнал, что я эхайн. Черный Эхайн. Мама нашла меня в космосе и взяла себе. Поэтому она и ушла из астронавтов.
— Значит, ты не шутил тогда, в Абрикосовой аллее?
— А ты все это время думала, что я такой вздорный шутник?!
— Ты себя так и вел. Я думала, тебя просто разозлило мое поведение.
— Вела ты себя и вправду вызывающе. Будто все только и ждут, чтобы накинуться на тебя из-за угла и обсмеять с головы до ног.
— Ненавижу эту панаму. Ненавижу эти очки. Все было из-за них!
— Очки ты уже выбросила. Осталось где-нибудь утопить панаму.
— Так я и сделаю, когда мы вернемся. Утоплю ее в прибое.
— И будешь, наконец, купаться со всеми?
— Нет. Только с тобой.
— Мне это… нравится.
— Еще бы… Выходит, спортом ты заниматься не хочешь?
— Только для своего удовольствия. И я не самый лучший игрок в фенестру, чтобы посвящать ей все свое личное время.
— А что ты еще умеешь?
— Говорю же, ничего.
— Может быть, ты любишь музыку?
— Ту, что слушают ребята? Ненавижу.
— Тебе нравится Озма?
— Да нет же!
— Я ее обожаю. Если ты хочешь быть со мной, тебе придется слушать Озму. А что придется слушать мне?
— Старинную лютню, клавесин и скрипку. Или струнные концерты Эйслинга.
— Ну, это еще куда ни шло. А сам ты умеешь играть на каком-нибудь инструменте?
— У меня и слуха-то нет. То есть, конечно, какой-то есть, но его недостаточно для серьезных занятий.
— Хороший музыкальный слух — большая редкость. Разве это кого-то останавливает?
— Ну, я так не умею… Если уж что-то делать, то нужно делать это хорошо, или не браться вовсе.
— А что тебе нравится делать?
— Слушать музыку. Смотреть. На танцующих рыб. На мою кошку. На тебя.
— Плохи твои дела, дружок. Неужели ты всю жизнь будешь лежать на песочке и смотреть, как танцует кошка?
— Обычно я делаю это на травке. И моя кошка не танцует. Кошки, чтоб ты знала, не танцуют и даже не играют. Они тренируются.
— Ты сам-то умеешь танцевать?
— Ну… кое-как. Послушай, я ничего не умею. Я бездарный. Никакой. Я не знаю, чего хочу. Я и не хочу ничего. Может быть, должно пройти какое-то время, чтобы я узнал… или меня вдруг озарило… или какое- нибудь особенно тяжелое яблоко свалилось на башку. Но пока я просто живу, провожу время в колледже и жду, что будет завтра. Я неинтересный. Ты еще пожалеешь, что связалась со мной.
— Ты наговариваешь на себя. Зачем? Рассчитываешь, что я брошусь тебя утешать? Не выйдет, я сама нуждаюсь в поддержке и утешении. А ты просто скрываешь свои достоинства под личиной равнодушия и нелюбознательности.
— Уж такие мы, Черные Эхайны… А ты?
— Что — я?!
— Ты кем станешь, когда вырастешь.
— Во-первых, вряд ли я еще вырасту. Разве что растолстею. А во-вторых, ведь все уже давно решено! Я буду математиком.
— Но ведь ты не обязана быть математиком только потому, что у тебя выдающиеся способности к математике и тебя скоро затолкают на детский остров для вундеркиндов.
— Ты не понимаешь. Да, мне не обязательно… Но ведь я хочу быть математиком!
