подожду», — сказал Бреннан и уселся в кресле напротив прозрачной стены бокса. Антония рисовала, повернувшись к нему спиной. «У меня есть дочь, такая же, как ты, — промолвил Бреннан, чтобы хоть чем- то заполнить затянувшуюся паузу. — Она тоже любит рисовать. Ее зовут Анна-Матильда. Хочешь с ней познакомиться, когда поправишься?» — «Нет! — проскрежетала „мауглетка“. — Меня зовут Антония Стокке-Линдфорс, и я никогда не поправлюсь, потому что я и так здорова!» — «Конечно, ты в полном порядке…» — пробормотал обескураженный Бреннан. «Вот твой рисунок, — почти выкрикнула Антония и протолкнула мемограф через окошко. — Но ты все равно ничего не найдешь без, меня!»
Она была права. Ни Бреннан, ни его товарищи, ни один человек из числа сотрудников «Сирано» не смогли хоть как-то интерпретировать схему «Храма мертвой богини», выполненную в четырехмерной системе координат. Пришлось связаться с кафедрой полиметрической математики Сорбонны… Полученное заключение гласило: «Девочка феноменально талантлива, но над вами просто потешается. Прилагаемая схема имеет своей целью лишь запутать вас или направить по ложному пути…»
Спустя полтора месяца Антония Стокке-Линдфорс, чистенькая, коротко стриженая, упакованная в джинсовый костюмчик, почти полностью адаптировавшаяся к земному воздуху, почти избавившаяся от своих многочисленных фобий, почти здоровая по общечеловеческим нормам, летела в салоне грузопассажирского галатрампа на Землю. Это было ее первое сознательное космическое путешествие. Она натерла носик об иллюминатор, пытаясь хоть что-то разглядеть в кромешной темноте за бортом. «А до Мтавинамуарви отсюда далеко?» — спросила Антония сопровождавшую ее Риву Меркантини, сотрудницу Вселенского приюта святой Марии-Тифании. «Полагаю, очень далеко, милая», — ответила тифанитка. «Там остались мама Тельма и папа Стаффан, — сказала Антония. — Они спят. Но я вернусь за ними. Обязательно вернусь и разбужу». — «Конечно, дорогая», — сказала Рива, отметив про себя, что работавшие с Антонией психологи, утверждая, что-де «из-за критических ошибок воспитания в период первоначального формирования личности девочка определенно не способна питать к кому-либо чувства глубокой привязанности», явно заблуждались…
— Тебе так и не позволили вернуться домой? — спросил я.
— Сказали, что я еще маленькая, чтобы принимать такие решения.
— А… знакомая песенка.
— Я все равно вернусь.
— Ты думаешь, твои родители просто спят?
— Я уверена. Эти годы были для них непрерывным погружением в сон. В этом мире все спят. Просто одни уснули раньше, а другие позже.
— Ты хочешь сказать, что и Эйнар… и даже Аксель Скре и другие крофты…
— Ну конечно. Мтавины долго готовили свой мир к успению. Так они надеялись пережить глобальную катастрофу. Метеорные дожди были не всегда, и, возможно, однажды они прекратятся. Или мтавины надеялись на помощь извне.
— Им нужно было просить о помощи Галактическое Братство…
— Они не знали о Галактическом Братстве. Но теперь, когда их мир найден, они могут получить помощь.
— Ты говоришь так, будто сами мтавины тебе об этом рассказали.
— Почти так и было. Я гуляла по катакомбам и хорошо их изучила. И я нашла мтавинов.
— Шутишь!
— На глубине пяти километров… я считала свои шаги, среднюю скорость, геометрию «Храма»… в общем, тебе неинтересно… находится усыпальница. Там их тысячи и тысячи, возможно, даже миллионы. Бесчисленные ряды полупрозрачных капсул, светящихся изнутри. И лица, лица, лица…
— Как тот череп с тремя глазницами?
— Угу. Это, наверное, был кто-то из персонала усыпальницы, опоздавший к успению. Или не пожелавший такого финала. Да мало ли что… У них длинные безносые лица с маленькими ртами.
— Впервые слышу, чтобы лошадь называли «зверем»!
— Если бы люди произошли от лошадей…
— …трехглазых и безносых…
— …они выглядели бы, как мтавины.
— Почему ты решила, что они спят, а не лежат там мертвые в каком-нибудь консервирующем газе?
— Я шла вдоль рядов капсул и вглядывалась в их лица, пытаясь угадать, о чем они могут думать. И у одного из них приоткрылся средний глаз.
— Тебе просто показалось!
— Мне ничего и никогда не кажется. У меня для этого слишком бедное воображение.
— Вот еще глупость!
— Поэтому я ничего не боюсь.
— Да уж… я бы умер от страха в этой подземной могиле!
— Однажды я спросила своего учителя, почему я не боюсь темноты, высоты, одиночества… всего того, что положено бояться нормальному человеку. Он сказал, что это от недостатка воображения.
— А кто твой учитель?
— Доктор Роберт Дельгадо… Он сказал: для меня все страхи — всего лишь бесплотные символы, я не наполняю их содержанием, заимствованным из реальной жизни. Потом, я выросла на страшных сказках мамы Тельмы… Но на самом деле, кое-чего я боялась.
— Чего же?
— Глупый эхайн! Я же рассказывала: незнакомых лиц. Четырнадцать лет я видела одни и те же лица — одно женское и одно очень бородатое мужское. Поэтому командор Бреннан показался мне страшнее всех чудовищ. Это был шок даже для моего небогатого воображения.
— А теперь?
— Теперь не боюсь. Мне даже забавно, что людей так много, куда больше, чем мтавинов в усыпальнице, и они такие разные. И что редко кто отпускает бороду.
— В особенности на детском острове. Антония осторожно погладила меня по щеке.
— Гладкий, — сказала она. — Чистый. Приятного цвета. Приятно пахнешь. Разве можно тебя бояться?
9. Учитель Кальдерон о любви
На скамейке под окном моего коттеджа сидел учитель Кальдерон и глядел на звезды.
сообщил он.
— Что?! — изумилась Антония, которой пристрастия моего наставника были в диковинку.
— Тита, — сказал учитель Кальдерон. — Не будешь ли ты настолько любезна…
— Я как раз собиралась немного поспать, — проскрипела она.
И нам пришлось наконец разомкнуть руки.
Учитель Кальдерон взял меня под локоть и перевел через улицу, туда, где под большим белым
