СЕВЕРИН. По-моему, я ничем не заслужил такого отношения…
АНТОНИЯ. Думай, как хочешь.
СЕВЕРИН. Ты можешь открыть дверь?
АНТОНИЯ. А ты можешь себе представить, что я не хочу тебя видеть?
СЕВЕРИН. Не хочешь видеть… почему?
АНТОНИЯ. Напряги фантазию. Может быть, ты мне неинтересен.
СЕВЕРИН. Ты это Мурене сказала?
АНТОНИЯ. Много чести!
СЕВЕРИН. Похоже, ты сама иногда не знаешь, что говоришь.
АНТОНИЯ. Я всегда знаю, что мне нужно сказать и что нужно сделать.
СЕВЕРИН. Так что же это было?
АНТОНИЯ. Ты думаешь, я испугаюсь это повторить тебе?
СЕВЕРИН. У меня такое чувство, что ты должна сожалеть об этих словах.
АНТОНИЯ. Боже, у эхайна появились чувства!
СЕВЕРИН. Я не эхайн. Я человек. И всегда был с тобой человеком. И ты, кстати, тоже… Тебе плохо, и я хочу поговорить с тобой. Хочу тебе помочь.
АНТОНИЯ. Ты даже себе не можешь помочь. Ты никто, ты никакой…
СЕВЕРИН. Тебе не удастся обидеть меня. Это не ты говоришь со мной, а твоя обида.
АНТОНИЯ. Так ты уйдешь наконец?
СЕВЕРИН. Я понимаю, что виноват. Меня не оказалось рядом в тот момент, когда я был нужен, когда всего можно было избежать. Не нужно было мне летать в эту злополучную Картахену. Век бы без нее прожил. Прости меня. Прости. И позволь мне тебя увидеть.
АНТОНИЯ. Хорошо, слушай. Вот что я сказала этой злобной девке: «Когда он мне надоест, можешь забрать его себе. Все равно он ничего не умеет. И целуется как младенец».
СЕВЕРИН….
АНТОНИЯ. Меня никто не заставлял. Меня никто не бил. Я сказала это с тем, чтобы она знала твое место. А когда она поняла, что я права, это и привело ее в бешенство. Ни одно ничтожество не стерпит, когда ему укажут на его место.
СЕВЕРИН. Ты не можешь так думать.
АНТОНИЯ. Теперь ты сгинешь с моих глаз наконец?
СЕВЕРИН. Хорошо, если ты так настаиваешь… я уйду.
АНТОНИЯ. Да, я настаиваю.
СЕВЕРИН. Только вот что.
АНТОНИЯ. Ну, что еще?
СЕВЕРИН. Не думай, что ты центр вселенной, и весь мир вертится вокруг тебя. Ни фига подобного. Это не занюханная планетка Мтави-что-то-там-такое, со штабелями пыльных, никому не нужных трупаков. Это там ты была центром той дохлой вселенной. А здесь — Земля. Земля слишком велика, чтобы обращать на тебя внимание. Миллиарды людей даже не подозревают о твоем существовании. И если ты думаешь, что это ненормально, так вот это — нормально. Твои беды и заботы не больше и не меньше ничьих бед и забот. Если два десятка людей приняли их близко к сердцу, это уже хорошо. Это значит, ты уже не одна. Но если ты начнешь отталкивать от себя и этих людей, вот тогда… тогда… И вообще, если ты такая умная, почему ты такая злая?!
АНТОНИЯ. Потрясающе — косноязычный эхайн научился говорить!
СЕВЕРИН. Знаешь что?
АНТОНИЯ. Ну, что я должна знать?
СЕВЕРИН. Знаешь?..
АНТОНИЯ. Ну же, я жду с нетерпением.
СЕВЕРИН. Зря я пришел тебя жалеть.
АНТОНИЯ. Не помню, чтобы умоляла тебя об этом.
СЕВЕРИН. Если тебе нравится быть одной, ты уже близка к своей цели. Я хочу сказать тебе, что… что… что ты мне больше не нужна.
АНТОНИЯ. Ах, ах, меня бросили, ах, я бедная брошенная девушка!
СЕВЕРИН. Между прочим, так оно и есть.
АНТОНИЯ (продолжает что-то говорить с запредельным уже ядом в голосе).
Но я уже не слушал.
4. Учитель Кальдерон о женской сущности
Я шел к себе, как монах в опостылевшую келью. Не разбирая дороги, не воспринимая красок, оглохший к звукам окружающего мира. Мне хотелось плакать белужьими слезами, и я отлично понимал бедную глупую Мурену. Мне хотелось умереть. Впервые в жизни я почувствовал собственное сердце — оно болело.
Наверное, так могла бы чувствовать себя собака, которую пнул и выгнал из дома любимый хозяин.
Или художник, на глазах которого сожгли «Джоконду».
Нет, не так. Все сравнения казались чересчур высокопарными и фальшивыми. Это не с чем было сравнить. Я никогда еще не испытывал ничего подобного. Учитель Кальдерон всегда говорил: опиши свое переживание словами, лучше всего — на бумаге, и оно утратит остроту. А я не имел слов, чтобы как-то это описать. Я был обречен.
Что же я наделал? Зачем я так с нею говорил?
Все выглядело ужасным, непоправимым и в совершенно черных красках.
Я доплелся до своего коттеджа и опустился на крыльцо, слабый и бессильный, словно двухсотлетний старик.
— Гм, — сказал учитель Кальдерон. — Поговорим?
— Не хочу, — буркнул я.
— Еще бы, — печально промолвил он. — Однако же тебе придется выслушать меня. Я старше, я твой учитель, и я опытный мужчина, у которого был миллион неприятностей от женщин. Я просто не могу оставить тебя в таком беспомощном состоянии.
Я не ответил. Возражать и сопротивляться было бесполезно. Он все равно заставил бы себя выслушать. Иногда это даже помогало.
— Ты, наверное, сейчас думаешь о том, какой ты плохой и ужасный. И зачем ты с ней так говорил, когда все можно было повернуть иначе.
— Вы стояли за углом и подслушивали? — нахмурился я.
— В этом не было нужды. У тебя и так все написано на лице… Наверное, ты во всем винишь себя и теперь бичуешь себя в полную руку, и мучительно ищешь причин собственному бездушию.
— Она хотела… — попытался объяснить я, но учитель остановил меня повелительным жестом.
— Так вот, Севито. Я хочу, чтобы ты запомнил: ты ни в чем не виноват. Ты сделал все как нужно, и никто не сделал бы этого лучше тебя.
— Но она прогнала меня! Она смеялась надо мной!
— Я хочу, чтобы ты запомнил еще одно: те, кто смеются над тобой и прогоняют тебя, не обязательно правы. Я гляжу на тебя и не понимаю, как можно было тебя обидеть. Ведь ты хороший человек. Ты добрый человек. Я бы даже сказал, ты ненормально добрый. В тебе океаны любви и нежности, что бы ты о себе ни думал. Я не понимаю, как можно этого не заметить и не оценить. И я думаю, что все это было замечено и оценено.
— Толку-то…
— Это было замечено, — с нажимом продолжал учитель, — оценено — и предано забвению.
— Но почему, почему?..
