дня, побежал на вертолетную площадку, чтобы с первой попавшейся оказией лететь на Дальний. На площадке увидел многих знакомых из Дальнего, они на меня странно смотрели и не подходили здороваться. Тут я увидел Катеньку и, бросившись к ней, нагнулся, схватил ее за плечи и жадно спросил:
— А как мой Чукоча?!
Она молчала, но глаза ее медленно наполнялись слезами и стали черными и огромными. Наконец она не сдержалась, ее прорвало, она плюнула мне в лицо и закричала:
— Вы предали его, гад, вонючка, вор! — Она заколотила кулачонками по мне. — Украли и предали, пропойца, жулик!
Ее всю трясло. Слезы так и катились из ее глаз, а я ничего не понимал и не отпускал дрожащие плечики. Наконец она обняла меня за шею и заплакала, заплакала в голос, так ничего мне не сказав.
— Севера застрелил Мишка Есаул через неделю после твоего отъезда, — произнес мужчина рядом со мной, и я узнал отца Катеньки. — Север ему не давался, он его покусал. Мы все виноваты. Мы смеялись над Мишкой, говорили, что такая собака никогда не будет его.
Земля закружилась у меня в глазах, и, чтоб ее остановить, я сел, не выпуская из рук Катеньку. Надо мной склонились люди, суетились, что-то говорили.
Но я видел Мишку в запале подлого торжества, слышал выстрел, видел в конвульсии свивающееся в клубок тело Чукочи и слышал предсмертный визг — крик победы, освобождения от моего предательства.
И я увидел, как навек закрылись глаза моего младшего брата и друга и вытянулось, закостенев, его тело.
Я сел на скамейку около зала ожидания для пассажиров. Ребята принесли воды, и я пил, не чувствуя ее, а ощущая только привкус соленых слез.
Мне рассказали, что Мишка сделал шапку из шкуры Чукочи, но после этого бунгало его подожгли, а его избили.
— Где он? — спросил я, выстукивая мелкую дробь зубами о стенку стакана.
— На мыс Шмидта перевелся, куда — неизвестно.
К вечеру я сломался совсем. В чьем-то лице промелькнула для меня рожа Мишки Есаула, и я нехорошо поступил с этим человеком. Меня забрали в КПЗ Билибинской милиции, но я и там не угомонился. Тогда вызвали Витю и выгнали меня из КПЗ под его ответственность, наказав явиться вдвоем утром.
Утром милицейский капитан повел меня в суд, но Витя зашел к судье первым и вышел оттуда с трясущимися губами.
Судья, однорукий мужчина в коричневом костюме, сидел и долго не обращал на меня внимания. Потом он уставился на меня, а я в пол.
— Что ж, ты продал, что ли, собаку этому Есаулу?
— Нет.
— Приручил, а потом бросил?
Слезы подступили мне к горлу, милицейский капитан настороже стоял сбоку.
— Ему некуда было ее везти тогда, его жена выгнала, — сказал вдруг он. — Все в Дальнем знают его историю.
Судья помолчал, вынес постановление о штрафе в тридцать рублей и сказал капитану, чтоб в двадцать четыре часа духу моего не было бы на Чукотке.
— А то он и не такое натворит, на Шмидт еще поедет, — прибавил он.
С тех пор прошло три года. Я живу хорошо, припеваючи. Всю зарплату несу своей Эвридике, имею единый проездной и рубль в день, на который что захочу, то и куплю. Старых друзей я видеть не желаю, а новые целуют ручку моей жене, усиленно курят в комнате, ведут скандальные разговоры о том, что Сидоренко разводится, и я с удивлением узнаю в этом хоре свой голос.
Я принимаю деятельное участие в жизни семьи: хожу в магазины и на рынок. Жена мною довольна. Вешу я сто с лишним килограммов. Лена тоже раздобрела и по воскресеньям подтыкает по утрам подушки и приносит кофе в постель.
Но иногда… иногда поздней осенью и ранней весной свирепый ветер Чукотки врывается мне в вены и жгучий звон мороза стоит в моих ушах. И тогда время раскрывает свою бездонную пасть, из нее гулко гремит и гремит выстрел, и, сжимаясь и разжимаясь, как стальная пружина, катится по снегу Чукоча в предсмертных конвульсиях. И долго после этого плетутся дни мои, а жена говорит, что у меня глаза больной собаки.
Но вот месяц назад, в марте, мне приснился сон. Я сидел в своей комнате на диване и бездумно наблюдал за тем, как нежный сумрак весеннего вечера сгущался в сиреневый мрак. Вдруг дверь бесшумно растворилась — и вошел… Чукоча, каким он был в три месяца от роду, неумелый и неловкий щенок.
Он прыгнул в кресло напротив меня.
От радости, от счастья, что я вижу его, дыхание у меня перехватило.
— Ты знаешь, я ведь не нарочно оставил тебя в Дальнем, так сложилось.
— Знаю, — молчал Чукоча.
— Я тебя люблю до сих пор, но как вернуть тебя, не знаю. Вернись, прошу тебя. Я погибаю от тоски по тебе.
— Не надо, — молча улыбнулся Чукоча, — оттуда, где я, не возвращаются. Но ты не печалься, я тоже люблю тебя, любовь моя — в тебе. Любовь моя — ты сам.
Скрипнула дверь, и Чукоча растаял в сумерках весеннего вечера.
