Владимир Филимонов
Чукоча
(История собаки, которую предал человек)
Не будет покоя моей совести, если я не расскажу про моего щенка, мою собаку, которую предал.
Ни в чем не могу найти себе оправдания: ни в легкомыслии своем — я совершенно взрослый человек, ни в том, что чужое влияние сказалось на моем поступке, ни в том, что хотел дать Чукоче жизнь, а отнял у него любовь ко мне — отнял все. Настоящая собака любит только одного настоящего человека, а я оказался не настоящим, и Чукоча был обречен.
В нас живет память о многих поступках, о которых знаем только мы сами: сиюминутная трусость, слабоволие, неточно обозначенное наше поведение, и эти, казалось бы, мелочи все-таки не находят могилу внутри нас, они тревожат, не дают жить в ладу с самим собой, возмущают душу. Многие со временем оказываются действительно пустяками, а некоторые перерастают в четкую проблему: кто ты есть?
Чукочу я украл среди бела дня в поселке Дальнем. Я работал тогда техником в геологической разведке, и это была моя третья разведка на Чукотке и четвертая в жизни. Техник для геологической разведки загадка: или камень на шее, или товарищ в походе. Я отличался большой физической силой и выносливостью, весил девяносто килограммов, имел отменно бандитское выражение лица и скоро стал неформальным лидером, что, по правде говоря, подтвердил и на деле.
Мой старшой, геолог Игорь, наряду с прочими своими хорошими качествами, был умен, не раздражался, а, наоборот, тактично направлял меня. Я, в свою очередь, понимал, что партия командирована не для удовлетворения моих романтических настроений, а для реального дела, в котором геолог играет первую скрипку: он специалист и его знания — необходимое условие для выполнения задания.
Техник, за редким исключением, не имеет права голоса в геологическом совете, иногда лишь его призывают и спрашивают: можешь пройти в таких-то условиях столько-то километров и в такой-то срок?
Партия наша составлялась из шести маршрутных пар. Пара — эталон оптимального коллектива, опробованный на психологическую совместимость в многомесячных и многокилометровых переходах, с редкими встречами в контрольный срок. Последний дает необходимую уверенность, что маршрутная пара жива: ходили мы по малоисследованным местам, зачастую по среднемасштабным картам. Кроме того, пара создается из соображений техники безопасности. Одному в тайге и тундре нельзя: подверни ногу в трех километрах от лагеря — и через некоторое время твой скелет, обглоданный зверьем, будет последней весточкой от тебя в этом мире.
Наш базовый лагерь был разбит на берегу реки Тополевки на живописном припойменном лесотундровом участке. В то время, когда я познакомился с Чукочей, мы вынужденно отдыхали две недели до прибытия за нами вертолета: камералили, рыбачили и охотились. Руководил нашей партией Виктор Скорина, мужчина тридцати пяти лет. Он дорос до этой должности от коллектора и выделялся своим организаторским талантом и редкой способностью ужиться даже с крокодилами. Еще были две девицы, пятидесяти трех лет каждая, геологини, имеющие право голоса в совете, да еще какого! От их скандальных претензий хотелось удрать из лагеря куда глаза глядят. Обеих отличала старомодная молодая увлеченность своей профессией, обе дополняли друг друга уникальными геологическими знаниями, но одновременно хитростью и вредностью и были свирепейшие ведьмы в общежитии. Остальные, каждый в отдельности, были приятные и интересные люди, ярко индивидуальные, но, собранные вместе, являли собой филиал палаты лордов, каким я его представляю, ибо были связаны как кровными обидами двадцатилетней давности, так и мучительной дружбой.
Ежедневным каникулярным временем был у нас вечерний, воспетый всеми таежниками костер, за которым оттаивали все.
— Да, — сказали однажды обе тетки, — а помните, у нас на Лене жил целый полевой сезон пес Цыган, черный и ужасный? Так вот его не надо было даже кормить.
— А помните, — поддержал Славик, озираясь с улыбкой восьмилетнего мальчугана, — он принес однажды в зубах птенца куропатки и его не повредил?
— А главное, — значительно произнес Игорь, подозрительно поглядев на меня, ибо знал мою любовь к собакам, — он был тактичен, в дождь никогда не лез в палатку.
Солнце давно скрылось с глаз, но его корона перемещалась на восток. Колдовской свет северной ночи соединял нас в единый организм.
Наутро, встав часов в пять, я нарубил дров для дежурного по лагерю и пошел за хлебом за восемь километров в поселок Дальний. Хлеб, а не надоевшие галеты делал наш стол всегда праздничным, и я не ленился через день ходить за ним, и все были мне молча признательны.
Я не буду хвастать ангельскими крыльями, которых у меня нет, — ходил туда еще и с личной корыстью. На хлебопекарне мне удалось вступить в преступный сговор с хлебопеками и за рюкзак отменных подберезовиков получить две пачки дрожжей. В секретном месте в километре от Дальнего я поставил два ведра браги и на обратном пути каждый раз делал крюк, с приятностью заправлялся тремя- четырьмя кружками и вдобавок занимался бутлегерством, принося две фляжки в лагерь и там награждая брагой по своему выбору за красивые поступки и полезные слова.
В Дальнем стояло тогда два промприбора и проживало человек двести, и все они были заражены бациллой страха перед медведицей, у которой какая-то шпана убила медвежонка, а его мамаша в отместку задрала женщину из поселка. Из Дальнего не выходили даже за грибами, потому что повсеместно попадались теплый медвежий помет и свежие следы огромных лап. Я этой медведицы не боялся, потому как совесть перед ней у меня была чиста, и я полагал, что ей это известно; но поскольку еще не издан медвежье-русский словарь, имел при себе кавалерийский карабин образца 1942 года — просто из чувства собственного достоинства.
В пекарне мне сказали, что хлеб будет готов через два часа.
Я отправился на центральную площадь перед столовой, в это время безлюдную, и принялся рассматривать игры собачьего детского сада, при котором, как я понял, состоял надзирателем здоровенный серый пес.
Среди разномастных щенков один привлек мое внимание. Этот двухмесячный ребенок северной лайки был очень задиристым пушистым серебристо-палевым шариком, с не по росту тяжелыми лапами, с по-детски разболтанной походкой. Это и был мой Чукоча. Его от других десяти щенков отличал нрав — игривый и дерзкий. Укусит одного товарища за лапу, и тут же ухватит другого за ухо, и вот уже отбивается от троих, а, главное, про драку не забывает и стремится довести ее до победного конца. Он драл здесь всех одного с ним возраста, но довольно снисходительно.
Через час я уже начал разбираться в их взаимоотношениях и понял, что особым вниманием Чукочи пользуется шестимесячный недоросль гладкошерстной среднего роста черно- белой суки, которая неподалеку занималась сомнительным промыслом. Она попрошайничала, чего никогда не делают северные собаки. Она подхалимски заглядывала в глаза всякому, кто выходил из столовой, фиглярничала, стлалась по земле, с лакейской вежливостью ухмылялась и делала вид, будто каждый выходящий ее родной дядя. За это чаще всего она получала пинки, но иной раз какой-либо слабодушный бросал ей кусок, и она деловито отбегала в сторону и лаем призывала своего сопляка, отгоняя других щенков, пока тот эгоистически не съедал подачку.
Я был до глубины души возмущен этим зрелищем, видно, потому, что то же самое проделывала в 1947 году моя мама, приносившая мне завтрак в школу: у нее еще не прошел страх голодных военных лет, а мне каждый раз было стыдно и за нее, и за себя, и за всех других мам, кормивших этим способом своих сыновей. Поэтому, когда серебристый щенок затеял драку со своим значительно более
