каторжную ночную работу привилегией; некоторые, кстати, этим пользовались, чтоб урвать часок-другой для сна.) В семь он освобождался, завтракал чем придется и к восьми добирался сюда, чтобы вместе с директором Айкене совершить утренний обход зоосада, осмотреть больных зверей, назначить им лечение и собственноручно сделать уколы и перевязки — а кому еще этим заниматься? Уходило у него на все про все от двух до трех часов, после чего доктор Решински ехал на другой конец города инспектировать продовольственные склады. Работы там становилось все меньше, но тратил он на это вместе с дорогой туда и обратно почти весь остаток дня. Когда Решински спал и спал ли вообще? Если его об этом спрашивали, он отделывался уклончивыми ответами типа: сосну немного днем, между часом и двумя, а то подремлю в трамвае или на лавке в солдатской столовке.
Директор Айкене смотрел через открытую дверь в столовую. На стенах там остались три светлых пятна от картин, которые месяц назад, уезжая с дочерьми к родственникам на запад, забрала с собой жена. Поспешить с отъездом им настоятельно советовал фон Решински, считавший, что медлить не следует, тем более есть приказ. И он оказался прав! То, что потом начало твориться, не поддавалось человеческому воображению. Толпы людей, так и не дождавшихся вагонов для эвакуации, уходили пешком, взвалив на спины или волоча за собой в колясках все самое ценное, что у них было; без еды, в мороз, под бомбами, они мерли в пути как мухи.
В воздухе стоял доносящийся с востока протяжный гул артиллерийской канонады — сегодня было как будто потише, а может, просто Айкене успел к нему привыкнуть, как привык за двенадцать лет к господствующему в Германии режиму, к тянувшейся уже шестой год войне, к повседневным лишениям в осажденном городе, к налетам, бомбежкам, грудам развалин, день ото дня растущим горам трупов. Привыкнуть можно ко всему. В глубине столовой, куда был устремлен взгляд Айкене, видна была лапка Эмми, детеныша львицы Эльвиры. Только одна лапка торчала из-под дивана, остальное скрывалось под оборками диванного чехла и за ножками стола и стульев. Несколько дней назад Айкене принес Эмми домой. Тощий голодный заморыш, она была третьим и самым слабым детенышем львицы Эльвиры — более сильные львята вечно отпихивали ее от сосцов матери, у которой не хватало молока, чтоб накормить как следует хотя бы одного. Ничего не поделаешь — такова жизнь, а теперь еще шла война. Но Айкене решил вмешаться и несколько смягчить суровость законов природы; впрочем, он поступал так всегда, при малейшей возможности, потому что любил животных, то есть руководствовался по отношению к ним чувствами, как сам говорил, «высшего порядка». К тому же его дочки, Софи и Хедвиг, были еще маленькие и любили возиться со зверями, а точнее говоря, со зверятами, поэтому в доме вечно под ногами крутились какие-нибудь тигрята, львята, лисята, обезьянки, не говоря уже о всегдашних постояльцах, таких, как черепахи и ежи. А когда все это маленькие существа подрастали, начинали показывать зубы и когти и требовалось водворять их в клетки — повторялась одна и та же история: слезы, причитания, скандалы. Неделю назад Айкене принес Эмми домой. Кормил он ее из бутылочки с соской смесью, приготовленной из сухого молока и овсяных хлопьев, а еще из пипетки закапывал ей прямо в пасть витамины В и D, которые потихоньку таскал из аптечки доктора Решински. Айкене не жалел запасов из своей кладовки и общей аптечки, и Эмми быстро набиралась сил, перестала поскуливать, шерсть у нее стала гладкой, и глядела она уже веселей.
Послышался стук в дверь, а поскольку Айкене заранее отпер замок, достаточно было только крикнуть:
— Входите!
На пороге появился фон Решински; на сгибе его правой руки болтались каска и вещмешок. Козырнув по-военному, он снял пилотку и вошел. Лицо у него осунулось, глаза, обведенные темными кругами, запали, но он уже успел сегодня чисто выбриться и умыться. Айкене чуть задержал его левую руку в своей ладони И спросил:
— Может, выпьете чашечку кофе?
— Спасибо, я позавтракал.
— А все-таки, с кофеинчиком? Правда, синтетическим, но все же…
— Сегодня я уже подкрепился парочкой «шоколадок» из пайка летчиков.
— Ох, испортите вы себе желудок этими аминами.
— Что делать. Война. А как еще можно заставить кору головного мозга и весь остальной организм работать по двадцать два часа в сутки? Наши летчики сидят на этом с самого начала войны.
— Ну так, может, немного передохнете?
— Спасибо, нет. Если вы, господин директор, не против, давайте пойдем.
— Что ж, идемте, — сказал Айкене и прошел обратно в кабинет за курткой и шапкой.
Доктор Решински наклонился и заглянул под диван.
— Ну и как мы себя чувствуем?
— Лучше, намного лучше, — ответил за львенка Айкене. — Вчера вечером мы даже изъявили желание поиграть…
— О, мы уже играем? — удивился доктор Решински.
— Так, знаете ли, что-то там лапой пытались подцепить, то ли соринку, то ли пятнышко на паркете.
— Прекрасно, просто прекрасно!
Доктор Решински отряхнул ладонью брюки на колене, и они вместе с Айкене вышли из дома. На секунду Айкене остановился, прислушиваясь. Сегодня он еще не был на улице. Распогодилось, туман рассеялся, стало значительно тише, чем вчера. Артиллерийская канонада доносилась по-прежнему, но треск рвущихся снарядов не казался опасным, скорее напоминал звук безобидного фейерверка. Айкене повернулся к фон Решински:
— Сегодня как будто потише?
— Боюсь, это затишье перед бурей, — ответил Решински.
Когда они свернули на ведущую к зоосаду боковую дорожку, по обеим сторонам которой живой изгородью стояли недавно подстриженные деревца самшита, Айкене спросил:
— А вообще что слышно?
Фон Решински долго не отзывался, и Айкене подумал, что он не услышал вопроса. Поэтому повторил чуть громче:
— Что слышно в городе?
— Сегодня около пяти утра нас окончательно окружили, город теперь как осажденная крепость, — сказал фон Решински, и Айкене показалось, что при этих словах изуродованное тело фон Решински распрямилось и напружинилось, готовое вытянуться по стойке «смирно».
— Этого следовало ожидать. Значит, не видать нам больше почты.
— Ох, почту будут доставлять как обычно, если вообще во время войны употребимо слово «обычно».
— То есть вы считаете, нам по-прежнему будут приносить корреспонденцию?
— Разумеется. В условленном месте и в условленное время ее сбросят, а потом доставят по назначению.
Сказано это было таким тоном, что Айкене ни на секунду не усомнился: именно так все и будет — и даже почувствовал нечто вроде удовлетворения. Специфически немецкое и несколько инфантильное чувство: вот вам, пожалуйста, — положение почти аховое, точнее, совершенно безнадежное, но и из него мы находим выход. Нам всем приказано сделать стойку на голове — и мы стоим на голове. И в этой позе умудряемся есть, слушать радио, читать книжки!
На территорию зверинца они вошли через боковую, так называемую служебную калитку, от которой у Айкене был ключ.
— Я забыл глянуть на градусник, — сказал Айкене.
— В пять утра было шесть градусов. Сейчас уже все девять или десять.
— Да-а, весна потихоньку берет свое, но наши звери по-прежнему изрядно мерзнут — уголь заканчивается. Вчера я велел Гродецу срубить два старых кедра — все равно засыхают. Распилим их, и хватит на несколько дней. Мне думается, я правильно сделал?
— Вы поступили совершенно правильно. Шансы на спасение этих кедров очень малы, — ответил Решински.
