месте, не там, где я впервые увидел с шоссе дома. Передо мной лежал большой, спускающийся к озеру луг. Я не заметил его раньше, потому что он был загорожен выступом леса. Луг не был пуст — он представлял собой огромное поле битвы, кладбище подвод, мотоциклов, автомобилей. Посреди этого нагромождения железа лежал на боку большой автобус с закрашенными белым окнами и красным крестом на крыше. Некоторые грузовики и телеги, как бы в попытке укрыться на дне озера, по оси ушли в воду. Две черные санитарные машины, пустые внутри, заехали дальше других, но не успели спрятаться целиком и, погрузившись наполовину, торчали из воды. В камышах, покачиваемые волной, плавали вздутые конские трупы, бочки из-под бензина, доски, пустые ящики. Большой обоз, который неделю назад длинной колонной проезжал мимо нас по шоссе, теперь недвижимо лежал в болоте. Везде, словно муравьи, копошились люди. Сближались, расходились, сталкивались, взбирались на подводы, заползали внутрь машин. Кое-где сбивались в кучу, над чем-то наклонялись, что-то подбирали, их руки были в постоянном лихорадочном движении, к чему-то тянулись, что-то подносили ко рту, что-то прятали в рюкзаки и мешки. Над этим скопищем кружили белые чайки. Они садились на воду или на торчащие из озера железные остовы, взлетали и снова описывали круги в воздухе. Сам не знаю, когда я пустился бегом. Я бежал в сторону этой гигантской кормушки, мне хотелось попасть туда как можно скорее, я боялся, я знал, что чем позже добегу, тем меньше на мою долю останется. Но луг был подмокший и, по мере того как я приближался к увязшим посреди него машинам, превращался в сплошное болото. А тут еще пришлось перебираться через пойму ручья. Я тяжело дышал, хотя двигался еле-еле, мне казалось, что я стою на месте, меся ногами размякшую глину. Но наконец я добрался до ближайшего большого грузовика с открытым кузовом, полным буханок хлеба. Полным? Когда мне удалось туда вскарабкаться, хлеба осталось уже немного, от силы сотня буханок — смятых, растоптанных, раскрошенных. В кузове хозяйничали несколько человек, молодых и сильных, они запихивали хлеб в мешки. Те, у кого сил было еще меньше, чем у меня, обступив грузовик, цеплялись за борта, протягивали руки, просили хлеба у тех, кто был наверху. Им доставались лишь упавшие вниз ошметки, крохи. Кругом, под ногами, полно было хлеба, втоптанного в грязь. Самые слабые ничего не просили и ничего не пытались урвать, они только ели то, что подобрали с земли, вместе с грязью и илом. Меня задевают, пинают, отталкивают, сбивают с ног, я снимаю рюкзак и, стоя на коленях, засовываю в него первое, что удается схватить: две помятые, но целые буханки и еще несколько кусков хлеба, растоптанного, облепленного грязью, однако же — хлеба. Я завязываю рюкзак, надеваю на спину. Теперь у меня есть хлеб. Много хлеба. Больше мне ничего не нужно. Возможно, где-то здесь есть еще хлеб, а то и консервы, сигареты, водка, может быть, даже чай или кофе, но я знаю, что, если останусь, могу потерять то, что уже имею — хлеб, который нам, мне и моим товарищам, очень нужен, ибо мы должны набраться сил, тронуться с места и дойти до города, а потом вернуться на родину. А значит, мне необходимо выбраться отсюда с хлебом в рюкзаке, я должен отступить, убежать, скрыться с глаз людей, которые попытаются у меня этот хлеб отобрать. Но для чего же мне тогда пистолет?
Не верьте тем, кому хочется быть обо мне лучшего мнения, кто считает, что я использовал оружие, например, таким образом: выхватил пистолет и выстрелил несколько раз для острастки в воздух, чтобы люди опомнились. Пусть перестанут губить зря хлеб, пусть прекратят отнимать его друг у друга, выхватывать, втаптывать в грязь, превращать в липкое месиво, в навоз. Пускай на минуту опустят руки, занятые уничтожением, пускай обуздают свои дикие, животные инстинкты, пускай окажут нам, тем, что наверху, капельку доверия — тогда они убедятся, что мы будем выдавать каждому по одной, а может, и по две буханки, что каждый из этих нескольких десятков голодных получит свое, что им даже больше достанется, поскольку ничего не пропадет, поскольку мы разделим поровну даже крошки, которые останутся на дне кузова. Я мог так поступить, вполне бы мог, но поступил иначе. Вот что я сделал: сполз с грузовика по чьим-то головам, спинам, плечам; меня дергали, останавливали, хватая за штаны, за куртку, осыпали проклятиями, ругательствами, надрывно крича, плача. Какие-то старухи в полосатых лохмотьях, с маленькими круглыми головками, обросшими седой щетиной, кинулись на меня, норовя повалить, сорвать рюкзак, разодрать его в клочья, расхватать мой хлеб. Я катался в грязи, меня топтали. Я поднимался и снова падал в грязь. У меня слетела шапка, голова моя, поросшая коротким желтоватым пухом, была похожа на головы этих старух. Все же мне удалось стряхнуть с себя женщин в лагерной одежде. Я убежал на четвереньках, волоча за собой рюкзак с оборванной лямкой. Кое-как выкарабкался из болота, встал и оглянулся: никто за мной не гнался. Полосатые гарпии снова облепили машину с хлебом, пытаясь на нее взобраться. Их спихивали, отшвыривали. Потом я увидел, как они напали на одного из тех, кто спрыгнул с машины с мешком хлеба за спиной. Но это был молодой парень, он быстро убегал в ту сторону, где земля была не такой болотистой. Двое еще пробовали, кинувшись наперерез, словно при игре в регби, заступить ему дорогу, но он поочередно отталкивал их, сбивал с ног и бежал дальше. Мы — он и я — были зверями, которым удалось схватить кусок и удрать. Другие звери пытались отнять у нас добычу, но не смогли и отказались от преследования. Я уходил все дальше, расстояние между мной и охотящейся за пропитанием стаей увеличивалось. Мне пришла в голову мудрая мысль: идти надо не по краю трясины, а посередине, где протекал ручей. Здесь было глубже, но дно не проваливалось под ногами: вода несла с собой песок.
В конце оврага я остановился и еще раз оглянулся: никто меня не преследовал. Люди, которые были там, на лугу, вероятно, пришли с другой стороны и туда же уйдут. В том месте, где ручей пересекал лесную дорогу, я устроил привал. Я так устал, что… не могу выразить словами. Так ослабел, что, как это ни смешно, не чувствовал усталости. Я был с ног до головы в грязи. Грязь набилась в ботинки и в волосы, в карманы и даже в рюкзак. Пистолет мой был весь облеплен рыже-черным месивом. Его я первым делом привел в порядок. Разобрал, вымыл в ручье и вытер досуха тряпочкой, которая служила мне носовым платком. Потом помыл ботинки, руки, лицо. Пока я мылся, мой пистолет, снова чистый и исправный, лежал на камне, рядом со мной, на расстоянии вытянутой руки. Я был готов защищать лежавшую в рюкзаке добычу, если б кому- нибудь вздумалось ее у меня отнять. Теперь я снова обладал преимуществом перед врагом. Я бы его увидел и услышал издалека. Разумеется, и враг мог быть вооружен. Но у меня было очень хорошее оружие, да и стрелял я, в общем, неплохо. Впрочем, никто не пытался отобрать у меня хлеб. Мой замечательный меткий пистолет так и не пригодился, я не использовал его даже для устрашения. Борьбу за хлеб, в которой я участвовал, нельзя назвать сражением. Это была просто свалка, возня, схватка с голодными, слабыми, едва держащимися на ногах людьми, у которых было еще меньше сил, чем у меня.
Поляна, на которой стояла наша палатка, была залита солнцем. Мои товарищи лежали на одеяле в тени дерева. Казимеж спал с открытым ртом, подложив руку под голову. Стефан просматривал какие-то обрывки газет то ли книг, которые принес на поляну ветер. Я опустился на колени и стал неторопливо выкладывать на одеяло свою добычу. Сначала хлеб — его было почти четыре буханки. Потом я вынул консервную банку с мясом и окурки сигарет и уложил их ровненько, рядком. Казимеж открыл глаза, посмотрел на меня тупо, потом что-то сказал — не помню что. Может быть, одно из тех грубых ругательств, которые сами срываются с языка в минуты, когда не хватает нужных слов? Не помню я, и о чем мы говорили потом. Моя память не удержала уже больше ничего из происходившего в тот день. Не знаю, что было позже, не помню, что мы делали, о чем разговаривали. Все образы и звуки, все наши действия, слова, движения и жесты канули в пустоту, словно какое-то громадное алчное чудовище пожрало их, заглотнуло. Одно лишь я знаю наверняка, хотя и не помню: мы ели хлеб, мясо, пили чай и курили сигареты.
Совершенный пейзаж
Совершенный пейзаж
(перев. М. Курганская, 2002 г.)
Мир и без меня пребудет, неспешный и безучастный.
