— Кажется, у меня. — Рудольф осветил свои удилища. Один конец был напряжен и неподвижен, другой слегка вздрагивал под напором невидимой силы.
— Посвети мне, — сказал Рудольф и протянул Эмилю фонарь. Потом нагнулся, снял удилище с рогульки, укоротил леску и тут же начал ее сворачивать.
— Есть? — спросил Эмиль.
— Вроде есть, — ответил Рудольф. Он стоял рядом с Эмилем, склонившись над невидимой водой, и, крепко держа удилище, быстро наматывал леску на катушку. Эмиль слышал его прерывистое дыхание и чувствовал запах его пота; это было не слишком приятно. Он попытался осветить поверхность воды, но полоса света пробивала темноту на каких-нибудь два-три метра, дальше утыкаясь в плотную завесу тумана, которую не в состоянии была прорвать. Эмиль направил луч на конец удилища: лески не было видно, а кончик трепыхался смешно, как живой. Но через минуту совсем близко от берега раздался всплеск рыба билась в воде уже возле самой плотины. В молочно-белом, неярком свете фонаря на мгновение появилось нечто желтое, кувыркающееся, извивающееся, вертящееся, будто колесо турбины. Не выпуская рыбу из светового круга, Эмиль проводил ее до берега.
— Классный угорь, — сказал он.
— Не так чтобы очень…
— Помочь?
— Спасибо. Дай только сетку и посвети.
Эмиль подал Рудольфу сетку. Тот глубоко погрузил ее в воду и стал медленно поднимать, заводя в сетку угря. Угорь, почувствовав опасность, бешено сопротивлялся — крутился, метался из стороны в сторону. Ему удалось снаружи зацепиться хвостом за обруч сетки; словно вывернувшись наизнанку, он подался назад и исчез в глубине. Рудольф выругался и принялся повторять маневр. Во второй раз угорь целиком угодил в сетку. Свернувшись, он спокойно улегся на дне. Эмиль светил Рудольфу, пока тот перекладывал угря из сетки в полотняный мешок, обрезал торчащий из рыбьей пасти поводок и завязывал мешок веревкой. Угорь, очутившись в сухом душном мешке, еще с минуту лениво ворочался. Рудольф прикрепил новый поводок с крючком, насадил червяка и забросил крючок далеко в реку. Невидимое грузило летело, таща за собой леску и крутя катушку. Упало где-то в темноте с громким всплеском. Рудольф закрепил удилище, потом посветил на леску, но туман уже ее поглотил и начал пожирать удилище: его конец казался обгрызенным. Эмиль погасил фонарь, достал пачку сигарет; оба закурили. И только тогда услышали Ленин крик:
— Эй, вы! Оглохли? Что там у вас стряслось? Такой страшный был всплеск, я подумала, кто-то свалился в воду. — Лена водила зажженным фонарем из стороны в сторону, словно искала щель в тумане. Обрамленная тусклым сиянием точка, похожая на далекую, затянутую тучами звезду, беспомощно кружила в воздухе. Эмиль крикнул в ответ:
— Рудольф поймал угря!
Огонек перестал блуждать. Женщина на берегу немного постояла молча, потом сказала — так, будто обращалась не к ним, а к кому-то стоящему рядом:
— Ну, теперь вы можете идти спать.
— Нет, как раз теперь-то и не можем, — ответил Рудольф.
— Что вы говорите?
— Что не можем!
— Почему?
— Потому что сейчас может взять второй угорь…
Мужчины услыхали что-то вроде сдавленного смешка, и огонек фонаря погас. Женщина сказала:
— Тогда спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — ответили мужчины.
Оба они, вероятно, ощущали сильную взаимную неприязнь, потому что каждый думал о женщине, которая спала одна в палатке. Они и подозревали друг друга, и исподтишка друг за другом следили. И уж во всяком случае, каждый из них был далек от намерения облегчить положение другого — не до такой еще степени они были варварами. В конце концов, эта женщина — хотя оба ее желали — здесь была им помехой. Они были бы счастливы, не будь ее с ними. Она принесла с собой поганые семена беспокойства и ненависти и — возможно, даже невольно — посеяла в душах обоих. Эти семена потом пустили в животе побеги, которые росли быстро, как сорняки, и расползались по всему телу: жар от них ударял в голову и обжигал кожу. Куда лучше было молодоженам, которые приехали с ними и жили в палатке справа. Они не ловили рыбу. Их не слишком интересовала вода — просто она несла их лодку, бежала среди лесов, полей и лугов, открывая все новые пейзажи, которые можно было фотографировать. Они болтали, рассказывали друг другу какие-то истории, смеялись над ними; спать ложились рано. Сейчас, завершив свои дела, они крепко уснули.
Эмиль и Рудольф сидели на плотине, курили и время от времени обменивались короткими фразами. Рудольф поймал еще одного угря, а погодя Эмиль вытащил роскошного трехкилограммового сома. Вскоре, примерно около двух, стало помаленьку светать. Оба досидели до того часа, когда из тумана начали поочередно вырисовываться контуры предметов — сперва близких, потом далеких: каменные плотины, берега, деревья, кусты, палатки. Все это поначалу было очень расплывчатым, но постепенно очертания и формы становились все более четкими. Похолодало; оба сняли ветровки и поддели под них свитера. Туман клубился, редел, опадал; вода уносила его вниз по течению. Река плыла, дымясь, точно струя разлившегося кипятка. Загомонили первые птицы.
Ветка
(перев. К. Старосельская, 2002 г.)
У меня всегда хватало сил на то, что я хотел либо должен был сделать. Если я откатывал камень, чтобы поглядеть, что под ним, если залезал на высокое дерево, чтобы дальше видеть, если рубил дрова, сталкивал в воду застрявшую на мели тяжелую лодку, таскал мешки с цементом, возил тачки с камнями — я всегда с этим справлялся. Казалось, мир сотворен по меркам моих возможностей — или я по меркам своих задач. Разумеется, я был слишком слаб, чтобы переносить горы и выкорчевывать дубы, но этого мне и не требовалось. Когда здорово наработаешься, натаскаешься, намашешься топором, чувствуешь себя невероятно усталым, будто побитым, и валишься на кровать, бессильный и вялый, как мешок с песком. Но на следующий день, выспавшись, снова готов толкать, таскать, рубить. Силы у меня не только восстанавливались, но их словно бы прибывало. Камень, который три дня назад я не мог даже сдвинуть с места, сегодня удалось отвалить. Правда, пришлось изрядно напрячься, и даже были минуты, когда, обливаясь потом, я чувствовал, что мышцы мои немеют и вот-вот начнут одна за другой отказывать, и я, оставшись беспомощным, одиноким, вынужден буду сдаться. Но оказалось, что у меня есть запас свежих сил, не исчерпанных, поскольку пока еще не участвовавших в схватке. Я призвал их, а возможно, они сами, видя мое отчаянное положение, поспешили на помощь — и в мои обмякшие от усталости мышцы вселился новый дух. Громадный камень дрогнул, начал крениться, клониться набок и наконец, перевернувшись, рухнул, аж земля застонала. Покоренный мною гигант лежал теперь на спине, по его белому брюху ползали муравьи, с островка черной мокрой земли разбегались зеленые жуки, а розовые дождевые черви торопливо втягивали свои голые тела в глубь норок. Я тяжело дышал, ощущал нечеловеческую усталость — но из схватки вышел победителем. Даже огромное солнце вынуждено было признать мой триумф. Выйдя из-за туч, оно осветило поле битвы. Когда я огляделся вокруг, все показалось мне по-праздничному прибранным, чистым, свежим, зеленым. Это была прекрасная минута. На моем веку выпадали и другие такие минуты; иногда я переживал их один, но случалось, за моей борьбой и победой кто-то наблюдал.
«Переживал, случалось»? Значит, все уже сгинуло без следа? Вздор. То, что я пережил, — со мной. А если я теперь не отваливаю камни, не рублю дрова и не берусь за иные подобные и, казалось бы, непосильные дела, то исключительно потому, что меня это больше не увлекает. Я о другом думаю, другими вещами занят. Иногда я прерываю работу, чтобы выйти из дому или даже уехать за границу, а иногда только для того, чтобы посмотреть из окна на стоящие напротив дома. В одном из них я еще недавно видел
