— Продукты к концу идут, точно, — позевывая, говорит Миннигуль. — Завтра бы надо кому-то в деревню идти, а то не дотянем до конца...
Не каждому хочется бросать посередке начатое дело и ехать в деревню километров этак за двадцать пять. Но и без продуктов дальше тянуть нельзя. Работа тяжелая и еды требует добротной.
В первый раз, неделю назад, тянули спичку и ехать за продуктами пришлось Миколе. На этот раз он взбунтовался.
— Так не гоже. Колы я какую-то там спичку втяну, чтоб меня обухом по шапке. Жребь называется. Треба заслуженно делать, а не спичку тягать. Новый способ жребья предлагаю. Давайте чурбак колоть, и нема делов. Кто его разворошит сразу же, удара за три-четыре — тот и выиграл, отходит в сторону, а у кого кишка тонка и не смогет чурбак расколоть, тому и топать в деревню.
Так мы и порешили.
На следующий день, в субботу, все собрались у шалаша. Из придуманного Миколой соревнования исключаем кашеварку Миннигуль и Сафу, как малолетнего, не подходящего по трудовому кодексу.
Спилили средней толщины березу, разделали ее на чурбаки, более-менее равные по размеру. И началась эта потеха, колка-рубка. Жребий не кидали. Первым подошел порешить свою участь Василий Иванович Маркелов, широкий в плечах мужик лет пятидесяти. Окладистая борода, как у Пугачева, касается широкой груди, когда он наклонил голову, выбирая себе чурбак. В одной руке — колун, другой поправляет волосы с прожилками густой седины. Замечаю, глаза у него наливаются веселой яростью, азартом. Он без рубашки, в одной майке, и видно, как на руках у него набухают вены, мускулы собираются в одно единое. На правом плече сначала синеет, потом наливается каким-то другим, коричневатым цветом давно затянувшийся шрам от фронтовой раны.
И вдруг рот его перекашивается, из-под бороды, будто молния, на единое мгновение проблескивают зубы. Он делает громкий, неестественный выдох: «ы-ых!» — и резким, расчетливым взмахом топора разваливает чурбак с первого же удара на две разные половины. Дальше — дело не хитрое. Две оставшиеся плахи разбить надвое Василию Ивановичу — плевое дело. Довольно и лукаво улыбаясь, он кидает колун на траву.
— Кто в очереди за мной пытать судьбу?
Микола подходит к чурбаку медленно, приплясывая. Боком пятится. Поднял колун с земли, поставил чурку «на попа». Поначалу тихо-тихо стукнул острием топора посередке, оглянулся на нас, сказал:
— Не в счет это... Проба, глазомер...
— Ладно, ярар. Шибко глазомерить нечего. Бей — да все тут, — смеется Василий Иванович.
Зарип вставляет:
— Хитрый хохол. Это тебе не пиджак шить, без примерки можно. — Он смотрит ласково, доверительно на Миннигуль, добавляет: — А ты следи, Миннигуль, следи, чтоб все по закону было.
Ее и Сафу назначили секундантами, подсчитывать удары топора, наблюдать за сноровкой соперников.
Вот Микола тряхнул белобрысой челкой, упавшей на лоб, еще раз примерился к чурбаку, присел, согнув колени и, распрямляясь в пояснице, с силой ахнул. Топор, описав дугу, звякнул о чурбак, но расколол его не до самого конца, а так, что тот не развалился на две части.
Я подумал: «Зачем это? Сил-то, сразу видно, хватило бы у Миколы». Об этом, наверное, и другие подумали, потому что затихли все, с недоумением смотря на него.
— Сучок, что ли, попался? — изумляется маленький Сафа. — Чурбак-то целый совсем.
Микола с серьезным видом, будто бы не случилось ничего особенного, плотнее стискивает руками две неразлетевшиеся половинки и бьет колуном с такой же силой поперек линии раскола. Чурбак податливо разваливается на четыре части.
— Хитер, собака! Ничего не скажешь — восхищается Зарип. — Даже я не придумал бы. Вот шайтан мужик!
— Это да! — ахает Сафа. — За два удара всего...
— Сало ест, потому и сила, — смеется добродушно Зарип. — Жалко нам, мусульманам, сала нельзя кушать.
— Чья бы корова мычала, а твоя молчала, Зарип, — встревает в разговор Венка, мужик лет тридцати, худой, сухопарый, жилистый. — Лупишь сало-то со всеми заодно так, что за ушами пищит.
У Венки три года назад умерла жена. Любил он ее, лелеял. В деревне непривычно, чтоб любовь напоказ выставлять. Кажется, что в тяжелых сельских буднях ей и места нету. А Венка — нет, он не скрывал от посторонних глаз свое отношение к жене. Как только, бывало, в магазин новенького чего подбросят, он — тут как тут.
— А ну-ка, хозяюшка, мне дефицитику какого-никакого для Лены.
Охотно покупал жене цветастые отрезы, духи, замшевые перчатки и прочую принадлежность дамского туалета. А как-то поехал в Салават и привез оттуда беличью шубу. Чудом каким-то достал.
— За шестьсот рублей отхватил, по блату, — объяснял погодкам своим на улице. — Приезжаю, значит, в Салават. Гляжу, по улице Колька топает. Мы в армии с ним вместе служили. Дружок мой, значит. «Здорово, — говорю, — Колька!» Ох и обрадовался мужик, что сослуживца встретил. Оказывается, на базе работает. Начальник.
Три года назад Лена умерла, и живет сейчас Венка вместе с пятилетней дочкой у тещи. Пить он с тех пор стал. Даже сюда на вырубку несколько бутылок водки прихватил и тайно ото всех тянет по вечерам. Жалко его, конечно, но и пить так не следовало бы.
Вот он лениво потягивается. Выбирает чурбак, поменьше который. Внимательно осматривает его, приглядывается — с какой стороны можно ловчее ударить.
— Эх, стакан бы пропустить, чтоб сила была! — вполне серьезно говорит он.
С каким-то безразличием машет топором, и тот заседает в самом комле чурбака. Венка поднимает чурбак на плечо и с тяжестью обрушивает обух колуна на березовую плаху. Чурбак разлетается.
— Два удара есть! — кричит Сафа.
Другие половинки колол он тем же образом.
— Шесть ударов, — зафиксировала Миннигуль.
— Пропил силу-то, — заметил Василий Иванович. — А какой бугай был, позавидуешь. Водка — она, брат, любого быка наповал свалит и прежде время в деревянный бушлат оденет. Так-то, брат...
Когда я вернулся в деревню на летние каникулы после третьего курса института, первым, кого встретил, был Венка. Он охотно подхватил мой чемодан и пошел проводить до дому, надеясь, пожалуй, на то, что домашние встретят меня по-праздничному и, конечно же, стаканчик-другой перепадет ему.
Так, собственно, оно и вышло. Хлестанув водки да перемешав ее с добрым половником кислушки, Венка стал слезно жаловаться на свое житье-бытье:
— Беда мне одному, без бабы-то. Конечно, теща тащит, что по женской части. Но все же — это не то. Хозяйка в дому нужна...
— Женись, покуда еще молодой, — говорю ему.
— Да кто пойдет за него, пьет же без просыпу, — вступает в разговор мой отец.
— А я и сам никого не хочу после Лены. Одна, может, во всей деревне по сердцу мне: Миннигуль.
— Ты даже думать брось о ней, Венка! — обрезает его отец. — Она замужняя, и нечего нос совать в чужой огород.
— Разве муж у нее, название только: одна нога здесь, другая — в городе. Ни шерсти от него, ни молока. Я бы отбил ее...
— Отобьешь, смотри! Так ухайдакают бока — рад не будешь! — опять парирует отец.
— Ничего, вот через неделю на вырубки в леса поедем, и она, говорят, собирается. Там мы с ней и обговорим это дело, на мирных началах, конечно. Встреча за круглым столом, как пишут газеты.
Здесь, в лесу, в первые дни нашей работы Венка, действительно, особо не таясь ни от кого, стал прихлестывать за Миннигуль, уделять ей внимание: то сушняку наберет, то воды принесет из родника, то вместо нее на ранней заре таган наладит и костер разведет.
Какой уж у них разговор произошел между собою, нам никому не ведомо, но, по всей вероятности, Миннигуль дала понять Венке: не подступайся. Молчит с тех пор Венка, не разговаривает с ней, будто воды в рот набрал.
