рубах. Возни с ними много, стирать часто надо, а к делу этому душа не лежала. Взял он тогда рубахи свои да и перекрасил из белых в другие цвета, что потемнее, — все реже стирать придется.
Ждать себя не заставил, пришел первым. У порога, по обычаю, снял ботинки, обул резиновые глубокие калоши, которые предусмотрительно захватил с собой.
А вскоре и все гости собрались. Там, где вино да беседа — время быстро летит. Рюмка за рюмкой, подзахмелел хозяин. Подзахмелев, молодость вспомнил. Раскраснелся, рукой воздух рубит.
— Эх, молодыми были — не засиживались на краешке скамейки, сами в бой рвались и других за собой вели!
Астрахан внимательно слушал Осокина, сомневался в своих догадках, но тут же, забыв о сорокалетнем промежутке времени, четко улавливал знакомый блеск в осокинских недобрых глазах. Изрядно выпив, он стал перебивать хозяина и уже не мог утаить в словах приглушенной годами злости.
Осокин сердито оборвал Астрахана:
— Ты что, старик, в кавалерии не служил, а под хвост заглядываешь. Нехорошо так. Тебя в гости позвал, в передний угол посадил, а ты мне всю компанию расстраиваешь?
— Василий, душа у меня болит. Злой я нынче чего-то. Ей, Гаяз, — обратился он к колхозному конюху, который в гости не один пришел, а с женой и с сынишкой своим десятиклассником. Сынишка до поры до времени сидел с тальянкой в другой половине избы и ждал свой черед, когда поиссякнет выпивка, а разгоряченные души потянутся к песне. — Ей, Гаяз, скажи, ему, где Астрахан воевал? Кто рядом с Кировым, Сергей Миронычем, воевал? Не я ли это, Гаяз? Скажи ему как положено...
— Василь, — сказал колхозный конюх Гаяз, — Астрахана ведь не совсем так по имени-то зовут, не Астраханом. Это кличка у него такая, прозвище, давно прилипло. Звать его — Зулкарнай Гайсин. Он в Астрахани вместе с Кировым был. А как выпьет малость, бывало, в грудь кулаком стучал. «Я, говорил, Астрахан брал!» Вот деревня и прилепила ему новое имя, так и зовут до теперя — Астраханом.
Глаза Осокина напряглись. Морщинки от прищура глаз стали глубже и четче. Он думал о чем-то. Долго, мучительно. Вспоминал и не мог вспомнить...
Астрахан, упав локтями на край широкого стола, заплакал. Плечи его жидко вздрагивали. Рубашка мелко колыхалась на спине. Потом он встал и, не переобуваясь, прямо в домашних калошах, вышел из избы. Он шел через деревню в поле, туда, где зеленела под заревом заката широколистная кукуруза.
На этой земле вырос он, где отец его гонял несметные косяки лошадей.
Не свои, байские косяки.
И руки у отца ныли от непосильной работы, и горло горело-пересыхало от жажды. Работал в поте лица, а счастья не видел.
Руки старого отца не брали в горсть жирный бишбармак, а губы не знали, шипучей влаги кумыса.
Бишбармак ели другие, и кумыс пили — тоже другие... богатые...
Широки загоны Иштуганских долин! Высока пшеница на Сургуязских склонах! А за долинами, за пшеницей щетинятся вдали вековые урманы южных отрогов Урала. Знакомо здесь все ему. И поля эти, и урман, и низкорослый тальник вдоль речушки.
...Глаза осокинские, как сталь охотничьего ножа, холодны. Пальцы его желтые и длинные, как осенний камыш вдоль озер.
Астрахан присел на крутом склоне Сирика, и память опять остро кольнула в сердце...
Шла осень семнадцатого года. Голод и тиф гуляли по окопам. Солдат секли под корень пули и вши. Ветер революции долетел из Питера в солдатские окопы, всколыхнул их.
Молодую страну, разграбленную, голодную и тифозную, охватила гражданская война. Полк, где служил Зулкарнай Гайсин, заново сформированный из преданных революции солдат, был переброшен в Астрахань.
Пыльный купеческий городишко у Каспия в эти грозные дни решал судьбу Южного фронта. Вся в английских штыках, оснащенная самолетами, армия Деникина рвалась к рыбному городу, откуда открывался путь на соединение с Колчаком.
Через Астрахань в голодающую Россию шла бакинская нефть, переправлялся хлеб с Северного Кавказа. Тихонький городок начинал играть первостепенную стратегическую роль в битве за Советскую власть. С Каспия рвался к городу деникинский генерал Драценко, В Уральских степях рыскал атаман Дутов. Белые калмыки стремились к Астрахани. Колчаковский генерал Толстов гнал своих казаков из-под Гурьева.
В самой Астрахани хозяйничал матерый троцкист и предатель Шляпников.
Частоколом пулеметных стволов и винтовочных дул ощетинился старый кремль. Волна мятежа захлестывала город.
Душное августовское небо покрылось пылью. Рыбная чешуя и песок, гонимые ветром, текли по улицам. Третий раз красноармейцы бросались в атаку. Зулкарнай Гайсин, усталый и давно не бритый, бежал в первых рядах атакующих.
— Швецов, — обратился он к товарищу, — в атаку идем, а у меня ни одного патрона... Слава аллаху, что штык есть. Ты наш командир, может, выручишь?..
Дробь пулеметов заглушила слова Зулкарная. А командир отделения Швецов споткнулся и упал замертво.
— Я беру команду на себя, за мной! — стараясь, чтобы услышали все, крикнул Гайсин.
А тут по рядам вдруг пронеслось:
— Киров с нами, ребята. Вперед!
Кто такой Киров, Зулкарнай тогда не знал. Но ряды красноармейцев лавиной шли по улицам. Партийцы улыбались и кричали: «Киров с нами!..»
...Город на осадном положении. Вчерашние миллионеры-купцы и затаившиеся казачьи офицеры готовили заговоры и мятежи. Преданный делу революции полк, сформированный из горцев, башкир и татар, готовился дать решительный отпор любому врагу. Из этого же полка отбирали агитаторов и посылали их в те воинские части, где солдатам белогвардейское офицерье замазало глаза ложью.
Горели костры. Кони фыркали, пережевывая грубые бастылы высохшего бурьяна. Зулкарнай лежал около слабого огня и читал. Подошли двое — командир полка и с ним коренастый, широкоплечий человек в поношенной кожанке. Командир полка улыбнулся:
— Товарищ Гайсин, знакомьтесь, это — Киров, Сергей Миронович.
Сердце застучало часто-часто. Сильная рабочая рука, такая же крепкая и большая, как и у самого Зулкарная, крепко сдавила его шершавую ладонь. Киров подсел к огню. В глазах заплясали веселые искорки. Лицо, широкоскулое и молодое, было ясно различимо при свете полевого костра. Говорили недолго, но на всю жизнь запомнились Зулкарнаю эти глаза, это доброе и волевое лицо.
Личное приказание Кирова шел выполнять Гайсин. Его послали агитатором в соседний ненадежный полк. Из первого же разговора Зулкарнай понял, что все солдаты, многие из которых его земляки, преданы революционному делу. Их просто обманули.
Слово за словом переубеждал Зулкарнай солдат. «В Астрахани враги готовят переворот, — говорил он. — Партия знает об этом, и она не хочет, чтоб вы, солдаты, впутались в это кровавое дело против революции. Я знаю Кирова, — продолжал он, — и все эти сплетни о нем — сплошное вранье наших врагов. Я видел Кирова, говорил с ним, вот так же говорил, как с вами. Киров хороший друг Ленина...»
А на утро офицеры были разоружены самими солдатами и доставлены в ЧК.
Позднее несколько раз Зулкарнай Гайсин встречал Сергея Мироновича. Киров запомнил высокого, сухопарого парня с красивыми черными глазами. Зачастую он останавливался и, душевно улыбаясь, разговаривал с Гайсиным. В боях, и на привалах в стремительной атаке, и у походного костра — всюду будет потом вспоминать Зулкарнай крепкие слова Кирова: «Пока в Астраханском крае есть хоть один коммунист, устье Волги было, есть и будет советским».
Красные части наступали медленно и тяжело, метр за метром продвигаясь вперед. В одном из боев Зулкарнай Гайсин был изувечен осколками артиллерийского снаряда.
Освободили его от военной службы, отпустили домой. От Мелеуза до Юмагузина и оттуда до родного аула Ильбаево шел пешком вооруженный солдат.
Уфа и Стерлитамак были в руках Советов. Восточный фронт вел жестокие бои. Армия Колчака трещала
