при которых был и командир полка Куртьянов, еще раз скомандовавший им: вполоборота направо! Но необходимо вернуться несколько назад и проследить движение Московского, полка еще до того, как его повел Меншиков.
Следуя параллельно батарее Кондратьева, московцы приближались к крутизне, оканчивающейся обрывом над рекой. Уже перевал очутился под их ногами; тут ротные командиры повернули фронт к морю. Над головами визжали пули и гудели ядра.
Ротный командир штабс-капитан Селихов шел впереди всех. Вдруг остановился; остановились и солдаты. В целом батальоне не оказалось никого, кто бывал бы в прежних сражениях, никто не знал, куда идти: впереди не было видно ни одного нашего солдата.
Молодой офицер Бейтнер, командовавший одним из взводов, указал на невысокий, но крутой холм, близ которого стояла батарея Кондратьева, бывшая без всякого прикрытия.
— Кажется, нам надо идти туда, — сказал он штабс-капитану.
В это время всем показалось, что с моря усилился ветер; на самом деле участились выстрелы с пароходов.
— Вперед — марш! — скомандовал ротный командир, видя, что его рота может быть укрыта холмом от пароходов.
Солдаты невольно пригнули головы, хотя это и не могло спасти от пуль и ядер, и почти бегом пустились к холму. Подпоручик Перов вместе с Бейтнером отважились взобраться на вершину холма, откуда было видно устье Алмы и слышно, как гремели цепями неприятельские пароходы.
Перед фронтом московцев и левее виднелись французы, которые выстраивались бегом и тащили орудия. Одно из них оборвалось и стало катиться вниз. Произошла остановка, лошади взбесились, но вскоре все пришло в порядок, и орудие втащили люди. Шесть французских орудий уже стояли в ряд, потом появилось еще два.
— Смотри, Бейтнер, — сказал Перов, — у них перед рядами скачут всадники, должно быть, начальство. Баранов! — крикнул он штуцерному (при этом батальоне были штуцерные). — Нельзя ли снять того, что на белом коне?
— Сейчас посмотрю, ваше благородие, — сказал штуцерный, взобравшийся на холм также из любопытства.
Штуцерные составляли привилегированное меньшинство, они стреляли из ружей, бивших на полторы тысячи шагов, и знали себе цену. Даже вид у них был более молодцеватый и независимый, чем у остальных солдат. Баранов считался одним из лучших стрелков в полку. Командир другой роты, бывший у подошвы холма, услышал слова Перова, прокричал тому же стрелку:
— Пожалуйста, Баранов, убей того, что на белом коне; наверное, он у них какой-нибудь начальник большой.
Баранов прицелился, выстрелил, и белый конь бежал уже один, влача на стремени седока.
— Молодец, Баранов, спасибо! — закричали офицеры, а вслед за ними и солдаты.
— Чарка водки за мной! — крикнул ротный командир.
— До белого коня сколько было шагов? — спросил Бейтнер.
— Во весь визир, ровно тысячу четыреста шагов, — отвечал Баранов, нисколько не сомневаясь в точности своих слов.
Весь неприятельский фронт, которому принадлежал убитый всадник, рассыпался в стрелки, не кончив построения. Неприятельские пули жужжали, все еще не задевая никого.
— Смотрите, господа, — сказал штабс-капитан Селихов стоявшим подле него двум молодым офицерам, — вот что-то упало подле меня, кажется, это пуля… Да, посмотрите, какой странной формы. Вот она: настоящий наперсток. Надо спросить наших артиллеристов: что это за диво? Неужели этими штуками думают стрелять в нас?
Один из офицеров, подобрав коническую пулю, так называемую пулю 'Минье', вызвался перебежать к артиллеристам Кондратьева и узнать, что за новинка. Артиллерийские офицеры повертели пулю в руках и наконец решили, что, вероятно, это особые маленькие снаряды, наполняемые взрывчатым составом и предназначенные для того, чтобы взрывать патронные ящики.
Двое из офицеров даже стали рассуждать о траектории, описываемой подобным снарядом, и только удар неприятельского ядра, сваливший одну из наших лошадей, прекратил их спор.
Перов и Бейтнер все еще стояли на холме в виду неприятеля.
— Смотри, Бейтнер, — сказал Перов, — ведь наискось от нас стояла неприятельская батарея, пока я засмотрелся на Баранова, она куда-то исчезла, что за пропасть такая! Блестит всего одна пушка, других как не бывало.
— Это значит наводят орудия на нас, — ответил Бейтнер. — Жерлами глядят на нас они, оттого их не видно… Берегись, Перов! Опускайся!
Мелькнули огни, поднялся дымок, и о подошву холма шлепнулось несколько ядер.
— Мимо! — сказал Перов веселым голосом.
— Идем вниз! — крикнул Бейтнер. — Не спеши, а лучше припади к земле!
— Вижу, пустяки!
Бейтнер сам пополз и снова крикнул:
— Да опускайся же, черт возьми!
Вдруг послышался звук, как будто мешок упал на землю. Бейтнер оглянулся: Перов лежал, прильнув грудью к земле; одна его рука была отброшена в сторону. Бейтнер подполз к Перову, тронул его, поднял ему голову — тот был мертв. Розовые его щеки по-прежнему пылали, на губах играла застывшая улыбка. Весь правый бок был забрызган кровью.
Чувство самосохранения заставило Бейтнера поскорее сбежать вниз.
— Ребята, Перов убит, — сказал он.
Вся колонна, лежавшая на траве в шесть шеренг, встала на колени, шепча молитву и крестясь.
Впоследствии Бейтнер уверял, что Перов еще с утра имел предчувствие, что погибнет в бою. На рассвете, после того как неприятельские рожки и трубы мелодично проиграли зорю, а наши ответили им на это на барабанах 'генерал-маршем', офицеры четвертого батальона Московского полка собрались потолковать, отчего не идут другие батальоны московцев. Перов все время молчал, но вдруг сказал:
— Вот вы о чем толкуете, а мне даже и думать ни о чем не хочется.
— Что так? Трусите? — спросил его кто-то.
— Таких вещей не говорят, — запальчиво ответил Перов. — И если бы не такой день, я бы знал, что вам ответить.
— Да я только пошутил, — оправдывался товарищ.
— Расскажите, что с вами? — спросил другой офицер.
— Тяжелый сон снился… Признаться, хотя я и не суеверен, меня это расстроило…
— Расскажите, расскажите, — пристали офицеры.
— Снилась мне моя покойная мать. Приходит она будто бы вся в белом, такая молодая, какую я видел только на портрете, и все зовет и манит меня куда-то. Мне было так весело и так хотелось идти за нею.
У многих офицеров, до сих пор скептически улыбавшихся, лица приняли грустное и торжественное выражение. В это время подошел Бейтнер, друг и однокашник Перова.
— Что с вами, господа? — спросил он, видя мрачные лица товарищей.
— Да вот, скуку нагнал, — сказал один офицер, с неудовольствием указывая на Перова. — И себя, и других расстраивает.
Узнав, в чем дело, Бейтнер постарался ободрить приятеля.
— Не сокрушайся, — сказал он, стараясь шутить, хотя это выходило не похоже на шутку. — Если тебя убьют, я останусь жив и сумею расквитаться за тебя с врагами; а убьют меня, ты отомстишь за меня!
— Верю, — сказал Перов. — Но, право, я еще не заслужил доброй памяти: не хочется так рано умереть!
— Давай бросим жребий, — сказал Бейтнер, — посмотрим, кому первому умереть!
— Ах, Бейтнер, что за пустяки! Этим ты меня не убедишь. Я уверен, что первая очередь моя, я наверно знаю, что первая!
