— Так споем нашу предсмертную песню, — сказал Бейтнер.
— Спел бы, брат, как певал, да нет, не поется!
— Что за бабство! Не будем, брат, трусить.
— Боже сохрани, я не трушу! А не хотелось бы умереть. Скажи, Бейтнер, ты ведь мой друг?
— Друг, теперь и всегда.
— Ну так я тебе скажу по секрету: у меня невеста осталась дома.
— Э-э, брат, вот оно что! Вот где настоящая причина твоей грусти! Если так, утешься! Нам с тобой и через пятнадцать лет, быть может, недостанет времени жениться, а не то чтобы думать о том теперь, когда подошло время поражать врагов!
Но Перов не утешился и был одною из первых жертв Алминского боя.
Командир Московского полка, известный нам краснолицый толстяк генерал-майор Куртьянов, был в самом свирепом расположении духа. Дело в том, что солдаты при переправе через реку Алму, перетаскивая с великим трудом генеральскую коляску, сломали ось и выпачкали грязью все сиденье.
Куртьянов никак не мог забыть этого обстоятельства и даже теперь, под жестоким штуцерным огнем, все вспоминал об этом событии и повторял: 'Ах вы канальи! Я вас! Пусть только кончится дело, допеку я вас! Со света сгоню!'
Когда Меншиков лично расстанавливал батальон московцев, две роты этого полка вместе с Куртьяновым очутились подле части Минского полка, давно уже призванной Меншиковым из резервов, и ждали дальнейших приказаний. Куртьянов вместо каких-либо распоряжений стал снова оглашать воздух нецензурною бранью, которая звенела в ушах, не заглушаемая даже пальбою неприятельских штуцеров.
В это время к Куртьянову подъехал Меншиков, который ездил теперь взад и вперед в поисках за начальником левого фланга Кирьяковым. Оказалось, что и Куртьянов понятия не имеет о том, где находится начальник дивизии.
Меншиков злорадствовал.
— Генерал, — сказал князь, — я еду к правому флангу. Не вижу Кирьякова, чтобы оставить на него левый фланг. Примите же вы начальство здесь.
Куртьянов в ответ только промычал какой-то нечленораздельный звук.
— Продолжайте наступление, — сказал князь, хотя до сих пор никакого еще наступления со стороны Куртьянова не было. — Выберите момент для дружного удара в штыки. Дело здесь идет так хорошо, что этот момент наступит скоро.
— Слушаю-с, — сказал Куртьянов, а князь поскакал к правому флангу. Но по дороге ему донесли, что посланному им с каким-то поручением флигель-адъютанту Сколкову раздробило руку, и князь поспешил на перевязочный пункт.
XVII
Перевязочный пункт находился на лугу, в местности, достаточно удаленной от Ал мы, но и сюда долетали иногда снаряды и штуцерные пули. Здесь еще с утра находился считавшийся в свите Меншикова доктор Таубе с полковыми докторами, несколькими военными лекарями и фельдшерами, чем и ограничивался весь военный персонал. Позднее, услышав канонаду, приехали и некоторые севастопольские врачи. Гораздо раньше их прибыли сюда две женщины, весьма различные по наружности и по общественному положению.
Одна из них была Елизавета Михайловна Хлапонина. Когда она была еще не Хлапониной, а девицей Борисовой, ее знал весь Севастополь как одну из самых хорошеньких барышень, и на балах в морском клубе она привлекала многих поклонников. По вечерам, когда на Екатерининской пристани играла музыка, она часто гуляла с молодым артиллерийским офицером Хлапониным, который быстро продвигался вперед и метил уже в батарейные командиры. Несмотря на то что Борисова уже почти официально считалась невестою Хлапонина, за нею продолжали ухаживать многие, никак не желая помириться с мыслью, что она оказывает предпочтение другому.
В числе ухаживавших за нею были даже люди солидные, как, например, генерал Кирьяков, вообще большой поклонник женской красоты. Даже когда, к досаде многих, Борисова обвенчалась с Хлапониным, только что перед этим получившим в командование батарею, генерал Кирьяков не прекратил своих ухаживаний и рисовался перед молоденькой дамочкой своим генеральским чином, армейскими любезностями, репутацией героя и Георгием в петличке. Еще задолго до высадки неприятелей Кирьяков говорил хорошенькой патриотке, что мы Европу шапками закидаем, и, вероятно в доказательство этого, носил шапку и вообще держал себя с ухарством, приличным скорее юнкеру, чем генералу. Но каких чудес не производят женские глазки! Ведь уверяют же, что другая севастопольская дама, менее скромная и более любившая повелевать, чем Хлапонина, до того овладела сердцами нескольких почтенных воинов, что они впрягались в маленькую колясочку и возили ее по саду, как ребенка.
Хлапонина, наоборот, сделала все возможное, чтобы избавиться от приставаний, но иногда скромность возбуждает более, чем самое наглое кокетство.
Как бы то ни было, Кирьяков был влюблен по уши, и многие стали это замечать. Уж на что князь Меншиков и тот поинтересовался узнать, что это за Хлапонина, и просил, чтобы его познакомили с нею. Раз как-то князь случайно узнал, что Хлапонина гуляет с мужем на пристани, и нарочно повернул туда своего коня. Меншиков и двое из его адъютантов сошли с лошадей и спустились со ступеней; князю представили Хлапонину, и он сказал ей несколько старомодных комплиментов.
В другой раз Хлапонина ехала амазонкой на Северную сторону и снова встретилась с князем и его свитой.
Всегда суровый, Меншиков на этот раз принял любезный вид и, поклонившись, спросил, куда она так спешит одна, тогда как до сих пор ее привыкли встречать всегда с мужем.
Хлапонина ответила, что муж ее отлучился на батарею и что она спешит, так как'уже поздно и ей стало немного страшно.
— В таком случае мы будем охранять вас до его возвращения, — сказал князь и со всем своим эскортом провожал Хлапонину на Северную сторону.
В день Алминского сражения Хлапонина, не видевшая мужа в течение нескольких дней, стала тревожиться о нем и приехала рано утром на бивуак.
В это время уже проиграли зорю, сначала у французов, потом у англичан, затем и у нас.
— Митя, голубчик, — говорила Хлапонина, не стесняясь присутствием офицеров и солдат и ласкаясь к мужу.
— Поезжай домой, дорогая, — говорил Хлапонин. — Не тревожься обо мне… Ведь не всех убивают… А если меня и убьют, ты должна перенести эту потерю с твердостью духа. Обещай мне, что ты… Он шепнул что-то на ухо жене.
— Я не могу примириться с этой мыслью! — вскрикнула Хлапонина. — Какое мне дело до этой глупой войны! Я не хочу, чтобы тебя отняли у меня!
Она стала плакать. У многих офицеров, видевших эту сцену, навернулись слезы. Многие из них в другое время были бы не прочь ухаживать за хорошенькой женой батарейного командира, но теперь едва ли нашелся хоть один, кому в голову лезли бы такие мысли. Не до того было всем.
— Я останусь здесь, с тобою! — говорила Хлапонина, всхлипывая. — Пусть и меня убьют. Я буду помогать тебе. Ты думаешь, я женщина и поэтому ничего не понимаю? Я все ваши военные приемы знаю. Я буду передавать твои приказания.
С трудом удалось Хлапонину убедить жену, что ее присутствие только лишит его хладнокровия, необходимого для начальника во время боя.
Прощание расстроило почти всех присутствовавших. Хлапонина благословила мужа, как мать — сына.
В сопровождении одного из фейерверкеров[69] и с казаком она поехала посреди полков; всюду служились в это время молебны и слышался гимн 'Коль славен'.
На лужайке, за резервами, Хлапонина увидела собрание полковых докторов и, отпустив фейерверкера и казака, подъехала к ним. У нее мелькнула мысль, которая тотчас же оправдалась.
— Что у вас тут? — спросила она одного знакомого доктора, седого старичка.
— Перевязочный пункт, красавица моя, — ответил старик доктор, носивший ее когда-то на, руках. —
