повлияло твое якшанье с разными армейскими офицериками. Это только в армии из пушек 'стреляют', а у нас во флоте, слава Богу, еще таких глупостей не говорят. Ты, пожалуй, забудешь говорить по-русски. Стреляют из пушек! Ха, ха, ха! Это все равно, как если бы я сказал, что катер спускают с грот-марса.
Леля не слушала всей этой тирады, она нервно дергала конец своей косынки.
— Где это происходит пальба, как ты думаешь, папа?
— Неужели не можешь разобрать? Понятно, где-нибудь близ Лукулла или на Алме. Судя по звуку, это, кажется, корабельные орудия…
— Значит, пальба с неприятельского флота, папа?
— Уж, конечно, не с нашего. Что за вопрос? Вероятно, англо-французы радуются своему благополучному десанту. Ну да недолго им. радоваться! Удивляюсь, отчего Корнилов или кто другой не пошлет к ним ночью брандеров. Можно бы хорошо проучить этих нахалов и отбить у них охоту защищать поклонников Магомета.
Но Леля не дослушала и этих слов и убежала в сад.
Неотвязная мысль о графе стала теперь еще более мучительною.
'Я поеду туда, на Алму', — мелькнула мысль у Лели.
Леля жила до сих пор так уединенно, была так непрактична, так мало знала жизнь и людей, что вещь, в сущности не трудная к исполнению, показалась ей совершенно несбыточною. Благодаря отшельнической жизни капитана Леля даже почти не была знакома с окрестностями Севастополя и если каталась далеко, то по морю, поездка же за каких-нибудь двадцать — двадцать пять верст на Алму казалась ей целым подвигом. Как поехать, как отыскать графа? — обо всем этом она не имела ни малейшего представления и, кроме того, хотя ей было стыдно в этом сознаться, просто побаивалась отца. Ведь папа так не любит графа, и что он скажет, если узнает, что дочь убежала отыскивать графа на поле сражения? И пустят ли ее к нему? Да он что подумает о ней? Леля решилась оставить эту мысль, но мучения ее удвоились. Каждый новый пушечный выстрел отзывался болью в ее сердце.
О своем родственнике Лихачеве она даже ни разу не вспомнила, хотя и не знала, ушел ли он в поход, и только слышала, что какие-то морские батальоны были вызваны Меншиковым. Мысли ее так были заняты одним человеком, что для других, даже близких, не находилось места.
Пальба усиливалась, потом стали доноситься и ружейные залпы. Леля чувствовала потребность уйти, бежать куда-нибудь. Ей казалось, что везде она будет ближе к нему, чем здесь, над этой проклятой Килен- балкой. Она быстро собралась, надела шляпу, мантилью и, сказав отцу, что едет в город за покупками, велела Ивану заложить бричку и покатила по новой саперной дороге, мимо Малахова кургана и морского госпиталя. У госпиталя суетились матросы и служители, приготовляя носилки. У Лели сжалось сердце, когда она увидела это зрелище. Велев Ивану ехать домой и приехать за нею часам к четырем, Леля села в двойку (небольшая лодка), и дюжий матрос перевез ее на тот берег через бухту. В бухте Леля не увидела ничего особенного: привычный глаз ее заметил, однако, что три парохода, стоявшие накануне у Константиновской батареи, вошли в бухту.
'Для чего б это?' — подумала она.
Приехав в город, Леля сначала решила заехать к Минденам, но передумала и поспешила на площадку библиотеки. Здесь она увидела знакомого флотского офицера — благодаря Лихачеву Леля завела много новых знакомств, — который сообщил ей, что телеграф с Лукулла дал сигнал: 'На Алме происходит сражение'.
Сердце забилось у Лели учащенно, и ей казалось, что она слышит его биение.
По привычке Леля смотрела вдаль, на море, которое на этом расстоянии казалось темно-лазурного цвета. Но на море ничего не было видно, кроме кораблей. Отдаленная пальба не умолкала, хотя иногда становилась глуше и как бы перемещалась с места на место, подобно раскатам далекого грома.
XXIX
Генеральша Минден все еще была в глубоком трауре и при всяком удобном случае вспоминала о 'дорогом покойнике', но на самом деле давно уже утешилась и думала лишь о том, как бы получше пристроить младших дочерей. Особенно торопиться не следовало, так как 'негласная', а в сущности гласная, пенсия, назначенная генеральше, вполне обеспечивала ее и дочерей. Но все же не мешало подумать об их судьбе.
Многие уже выехали из Севастополя, но генеральша была не трусливого десятка и, надеясь, что по случаю военного времени в Севастополь соберется много военных, в том числе и блестящих петербургских гвардейцев, медлила отъездом. Одно ее беспокоило — это слухи о том, что вскоре во всех частных квартирах будет размещено множество военных. Хорошо, если попадется интересный офицер, а то вдруг навяжут ей какого-нибудь бурбона, не выпускающего изо рта трубки с Жуковым табаком и пьющего водку графинами. Луиза Карловна была аккуратна до щепетильности и боялась, что в ее доме все перевернут вверх дном, перепортят ей мебель, прожгут папиросами ковры и, чего Боже сохрани, сделают что-нибудь дурное ее любимой собачке Бибишке.
Одна из дочерей ее, Лиза, порядочная трусиха, уговаривала мать поскорее уехать. Саша, наоборот, желала остаться и по целым дням сидела за щипанием корпии: она уже нащипала два больших ящичка.
— Удивляюсь, душка, твоему терпению, — говорила ей Лиза, — я бы не была в состоянии.
— А ведь ты можешь часами играть гаммы и повторять один и тот же пассаж!.Вот у меня на это не хватило бы терпения.
— Что это так давно не был у нас господин Лихачев? — спросила Лиза. Неужели уже не пускают на берег? Признаюсь, Саша, что мне уже скучно за ним. А тебе как? Ты, кажется, об нем совсем забыла.
Саша покраснела.
— Я тебя просила, не злоупотребляй моим доверием к тебе. Я тебе вручила свою тайну не затем, чтобы ты надо мною смеялась.
— Саша, душечка, не сердись, разве я смеюсь над тобою? Я, напротив, тебе вполне сочувствую. Сознайся, ведь ты грустишь по нем?
— Не грущу, а так, иногда мне кажется, что он совсем мальчик… Он так молод сердцем, я столько уже пережила со дня смерти папа.
— Тише, maman идет.
Вошла Луиза Карловна.
— Лиза, Саша, из вас никто не слышал выстрелов? Дарья божится, что где-то стреляют.
— Дарья всегда пугает всех, — сказала Лиза, уже немного струсившая при этом известии. — Может быть, где-нибудь и стреляют… Нет, в самом деле, maman, слышите, где-то стреляют! И как часто… Саша, идем в сад, там слышнее… Боже, как страшно.
— Господи, как тебе не стыдно быть такой трусихой, — сказала храбрая генеральша которая всегда говорила по-русски, но не могла обойтись без некоторых немецких выражений. — Ведь ты с детства лет (генеральша всегда говорила с детства лет, а не просто с детства) привыкла слышать стрельбу. Так просто хочется немного пожеманиться?..
— Неужели вы не боитесь, татап?
— Я ничего в мире не боюсь… Лучше поговорим о деле. Я намерена сегодня ехать к адмиральше Станюкович, к мадам Кумани, к мадемуазель Анджелике и другим дамам здешнего бомонда. Надо затеять что-нибудь в пользу несчастных раненых.
— Каких раненых, мама?! — испуганно спросила Лиза.
— Какая ты глупая! Ведь все говорят, что на днях будет сражение, конечно, будут и раненые. Когда вы бегали с Сашей за покупками, здесь был Григорий Бутаков[75] и успел передать мне, что морские казармы уже превращены в настоящий госпиталь в ожидании раненых.
— Боже, неужели одного госпиталя не хватит? — спросила Лиза. — Какой ужас! Саша, вот и твоя корпия пойдет в дело! Дай, и я буду щипать, может быть, принесу хоть какую-нибудь пользу, хотя это страшно скучная работа! А вот перевязывать раны, этого, maman, я бы никогда не решилась. Я не могу видеть самого пустого ожога или нарыва…
— Какие нежности, как мы воспитаны! — сказала Луиза Карловна. Стыдись, Лиза! Вот я вчера нарочно ходила в госпиталь смотреть на операцию…
— Ах, maman, не рассказывайте… У меня сейчас начинают ноги болеть, когда я слышу о ранах, —
