Глава девятая.Из дневника Василисы
Сегодня утром встала рано, в семь часов. Странно, но спать больше не хотелось. На душе было предчувствие, что должно совершиться что-то очень важное. А что?.. Свет из окна казался каким-то легким-легким, серебристым, как в детской сказке.
Потом все вернулось на свои места. Сначала стало мерзко и стыдно за себя. Вспомнился вчерашний вечер. Потом стало грустно. Если бы могла, я бы кошкой выла…
Вспомнила нашу кошечку Снежанку. Вспомнила маму, дом. Поплакала. Написала письмо маме. Опять все наврала. Бедная моя мамочка, если бы ты только знала, что Василек твой уже завял, затоптан в грязь башмаками. Нет, этого ты не узнаешь. Никогда! Никогда я не скажу тебе этого. Ты ведь не перенесешь. Думай, что у твоей дочурки все хорошо, все прекрасно, все лучше всех! А вдруг я вырвусь еще из этой грязи, мама?
Сходила, отправила маме письмо авиапочтой. Когда вернулась, мамаша предупредила, что звонил какой-то ранний клиент и, чтобы мы, то есть те девчонки, кто был дома, приготовились на всякий случай. Клиент обещал приехать. А если он меня выберет? Это что ли то 'важное', чего так ждало сердце?
Мне страшно жить. Крылья сломаны. Это – приговор. Разве можно что-нибудь изменить? Жизнь кончилась, не начинаясь. Я все чего-то искала, чего-то ждала. Вот завтра будет лучше, вот завтра… А оказалось, что все лучшее было раньше, в детстве, и ушло безвозвратно. Я все ждала близкого человека, все искала его. Не там искала? Может быть, не там… Искала я любовь настоящую, а нашла продажную. Была у меня мама, а теперь 'мамаша'.
А если и меня кто-то искал или ищет? Разве здесь он меня найдет? Разве здесь он станет меня искать? Господи, где я? Да я ли это? Я. Усталая, раздавленная, отравленная, мерзкая, но – я… И никуда мне от себя не деться. Пожалуйста, найди меня, кто-нибудь. Тот, кто ищет, найди меня.
Может быть, нужно замолчать? И вдруг раздастся его голос. Очень тихий и слабый. Ведь и тот, кто ищет меня, тоже устал и изранен. Он долго шел, очень долго. А я так суетилась, так шумела, так взывала о помощи, что слышала только собственный крик и не слышала его голоса. Кто-нибудь, пожалуйста, найди меня. У меня нет больше сил ждать.
Забежала Анжелка. Она подслушала. Говорит, там какой-то сумасшедший клиент приехал и требует именно меня! Поэт какой-то! Ужас! Главное, днем! При свете. Как стыдно! Кому молиться? Куда бежать? Может быть, убить себя… или его? Не смогу, а то убила бы того, самого первого… – Князя! А может быть, смогу? Смогу!
Глава десятая.
Встреча
В коридоре послышалось хихиканье мамаши: – …люди солидные ближе к ночи заглядывают.
'Ведет! – поняла Василиса. – Ну веди, веди его сюда'.
Василиса отложила дневник и, как в кино при замедленной съемке, достала из своей кожаной сумочки выкидной нож. Нажала кнопку. Пружина выплюнула блестящее лезвие. Несколько секунд Василиса смотрела на нож, как удав на флейтиста, а потом резко метнулась и прижалась к стене, рядом с входом в комнату, чтобы вошедший не увидел ее за дверью.
Дверь распахнулась. Мамаша с очередной глупой шуткой втолкнула какого-то парня и захлопнула дверь. Парень стоял почти посередине комнаты, спиной к Василисе, и беспомощно мял руки. Василиса бегло осмотрела его со спины. Ее взгляд упал на завиток русых волос выбившихся из-за розового уха. 'Вот сюда, за ухо, ударь его', – оглушил Василису внутренний голос. Но это не был ее голос. 'Чей это знакомый противный голос?' – подумала она. 'Ударь его ножом за ухо, под завиток', – настаивал голос. 'Это голос Князя! – догадалась Василиса. – Я что, с ума сошла?!'.
– Будь ты проклят, Князь! Будь проклят! – зашептала она голосом, полным ненависти, и со всей силы ударила ножом по стене, к которой прижималась спиной. Лезвие хрустнуло и со звоном упало на пол.
Влас вздрогнул и оглянулся. Перед ним стояла она (!), та самая Василиса, которую он хотел увидеть, которой он жаждал рассказать про Гостя. 'Бывает же такое, – думал Влас. – Как будто мое воображение материализовалось. Я такой ее и представлял. Прямые волосы вороньей масти до плеч. Ахматовская челка, наполовину скрывающая высокий лоб. Небольшой прямой нос правильной формы. Глубокие миндалевидные глаза цвета спелой черники. Тонкие изогнутые брови. Белая с нежной синевой кожа. Лет двадцать или немного больше. Она!'.
Пораженный внешностью Василисы, Влас словно забыл про нож в руке девушки.
– Ну, что уставился?! – грубо бросила Василиса, – давай, делай то, зачем пришел.
'Надо же, – мысленно недоумевал Влас, – я даже голос угадал! Низкий, бархатный…'.
Влас поднял с пола сломанное лезвие, покрутил его в руке и обратился к Василисе:
– Это что, made in China?
– Нет, Тайвань…
– Одно и то же. Это для детской коллекции ножички, а не для дела.
– Тебе-то откуда знать, поэт? – огрызнулась Василиса, а сама настороженно подумала: 'Небось, точно маньяк'. Потом она прошла мимо Власа, закинула рукоятку ножа в угол комнаты и села на кровать.
Влас подошел к стене, около которой до того стояла Василиса, опустился на корточки, как некогда Гость в камере смертников, и спросил:
– Слушай, чего это вы сегодня все меня поэтом называете?
– Скажи – нет? Небось про какую-нибудь прекрасную незнакомку и про сердечные страсти-мордасти пишешь стишки? Пишешь ведь?
– Да, нет. Я уже давно стихов не пишу. Лет в пятнадцать писал, а сейчас-то мне уже тридцать два.
– Ну и что же ты писал?
– Хочешь, прочту?
– Это ты сам как хочешь. Твое время идет. Ты платишь.
– Вот было у меня такое:
Извините, люди, я не к вам спешил.
Вы ж никто великого в жизни не свершил.
Мне не нужно тихого счастья у огня.
Нужно очень дикое счастья для меня.
– Прямо, Бальмонт, – сказала Василиса более мягким тоном, чем прежде.
– Правда, когда я в зоне был…
– А ты и в зоне был?
– У меня однажды там такое вот сочинилось:
Успокойся, сердце, успокойся
и меня напрасно не тревожь.
Успокойся, память, успокойся,
то, что было в прошлом, не вернешь.
Не вернешь февральский день морозный,
церкви купол, колокола звон,
охраняет прошлое дозорный
и назад тебя не впустит он.
– Красиво… Но грустно. А почему ты февральский день вспомнил?
– Был такой диссидент Богатырев. Его убили и похоронили на кладбище в Переделкино. Я его лично
