Совесть его ущемится, но вряд ли хоть что-то еще.
Констанс кусала губы, внушая себе не говорить ничего меж тем, как он уводил ее в неминуемый кошмар, что последует через несколько недель либо месяцев. Она вручала себя грубому солдафону, она льнула к нему, как, вероятно, льнули к нему звери, как женщины и дети льнули к лезвиям в руках смуглых чертей. Вскоре Констанс познала меру собственной слабости: она не остановилась бы, не отвернулась, даже если бы Джозеф ей позволил.
Он возжег внутри нее гибельный запал, и погасить его было невозможно. Констанс умрет, не перенеся услады, коя предлагалась ей телом в качестве ничтожного возмещения: уловка ядовитого гада, отрава, что согревает тело и толкает жертву вожделеть еще большей отравы.
Впав в оцепенение, Джозеф прошептал:
— Моя любимая, любимая девочка из лавки. Нам хорошо. Тебе хорошо. Все хорошо.
Посулы безопасности.
Тело Констанс, содрогнувшись, пробудило ее: часы заявляли четверть четвертого. Возможно, все хорошо.
Возможно, приспособление Джозефа спасло ей жизнь и сберегло Ангелике мать. Разумеется, если он и погубил её этой ночью, недели истекут прежде, чем они узнают, попала ли стрела в цель, и многие месяцы минут до того, как Констанс, изранена, наконец испустит дух.
Она подобрала свечу и спички, прокралась из комнаты. Сей ночью, единственной из ночей, от Ангелики не поносилось ни звука, что доказывало: прочие совпадения являлись всего только нечистым вымыслом Констанс.
В глубь коридора; тени плелись пред ее сияющими руками и вновь смыкались за спиною. Словно поглощена чернотой, Констанс ступала в световом шаре через темные внутренности ночи.
Из-за Ангеликиной двери донесся шепот, и ее мать вошла внутрь, разом похолодев и покрывшись потом. Оно пребывало там. Она узрела его как на ладони: оно плавало в дюймах над Ангеликой, имея лик цвета человеческого языка и будучи искривлено ровно как у Джозефа. Оно нисходило на спящую девочку, будто ангел смерти либо древний бог любви, вознамерившись взломать хрупкое тельце из вожделения. Но Констанс нарушила его планы. Оно осеклось, распознало ее и смилостивилось. Оно удерживало мужеские очертания, приняло лицо Джозефа, затем обернулось голубыми нитями, после — голубым светом и заструилось, как способен лишь свет, прочь, в платяной шкаф, пронизав узкую щелку меж двух дверец.
Ангелика спала покойным, здоровым сном. Констанс отворила шкаф; ее дыхание обмелело, глаза жгло огнем. На задней стенке шкафа по треснувшей деревянной поверхности растеклось темное пятно, волглое на ощупь. Три часа кряду Констанс не гасила свечи и, заслышав нечто, вздымала пламя; ветер, и уличный шум, и шорох ветвей, и вздохи со скрипами дремавшего старого дома насмехались над нею, над перепуганной матерью, что готовилась дать бой гремучему оконному стеклу. Временами она опасно приближалась к убеждению, будто ничего не случилось, не могло случиться, а значит, она ничего не видела; но тщетно. Страх Констанс перед истиной уступал ее гордости, потому она отказывалась увиливать, не желая винить во всем мифическую склонность женщин к фантазиям. Свет дня заставит ее усомниться, но если сомнение служит всего только поводом не являть храбрость, имя ему — ряженое малодушие. Констанс будет сидеть тут, бодрствуя, всю ночь, всякую ночь, отдыхая только днем. И что же? Все материнство сведется лишь к охранению сна ее ребенка?
Звездочки ослабли и скрылись. Когда утренняя звезда сбежала крадучись прочь, очи Ангелики отверзлись, чтобы вновь закрыться на целую минуту. Когда они отверзлись вновь, Ангелика прыгнула матери на колени.
— Мамочка, ты здесь! Иногда тебя здесь нет.
— Я сожалею о том, мой ангелочек.
— Что мы будем сегодня делать? — спросила Ангелика мать и куклу.
— Смотря по обстоятельствам. Ощущаешь ли ты себя достаточно хорошо?
— Мы могли бы погулять в парке? Выйдет ли солнышко?
— Я полагаю, что выйдет. Ты уверена, что желаешь именно этого? Я разумею парк? Негоже отправляться в столь долгий путь тому, кто чувствует себя неважно.
— Парк! Мамочка, ну пожалуйста. В парке можно резвиться. Я покажу тебе как!
— Разумеется, ангел мой, разумеется. Ты все-таки хорошо себя чувствуешь.
— Почему ты плачешь? Мамочка, не печалься.
— Это не печаль, ангелочек. Я радуюсь тому, что ты станешь сегодня резвиться в парке.
Все закончилось. Констанс стояла, обнимая Ангелику; она пресечет себя, никогда не упомянет о случившем ся, достанет капли и отойдет ко сну, как только Джозеф отправится в лабораторию, станет по доброй воле и с покорностью глотать капли каждую ночь, будет затыкать себе уши. Она покончит с наваждением, сделавшись образцовой супругой и матерью.
— Мамочка, ты видела летающего человека? — вопросила девочка, и Констанс показалось, что ноги не выдержат тяжести ее и ребенка, не успеет она отступить к кровати.
Констанс опустила Ангелику, встала пред ней на колени, поджала губы, дабы смягчить наступающую дрожь в голосе.
— Полагаю, что видела. Поведай мне о нем.
— Он приходит часто. Бывает, что он розовый, бывает, что голубой. Ты его на самом деле видела? Правда-правда?
— Я его видела. Он тебе сделал больно?
— Думаешь, он сделает?
— Нет, любовь моя. Он ничем тебе не повредит, потому что я встану на твою защиту.
— Но ты же наверху! Если он сделает мне больно, я должна буду бежать к тебе! Ты меня не защитишь!
— Я буду стоять на страже, любовь моя. Клянусь, что буду.
— Может быть, спустимся теперь вниз? Принцессе все это весьма огорчительно.
XV
— Что же произошло на сей раз? В этом доме, сдается мне, попросту невозможно перевести дух. Кажется, у тебя имеется склонность к поддержанию хаоса.
— Я видела… ты ничего не видел? Ничто не кажется тебе несообразным?
— Прямо-таки затрудняюсь сказать. Подозреваю, ты не отблагодаришь меня ни за слова, ни за тон. Полагаю, тебе следовало бы скорее научиться властвовать собой, нежели…
— Я видела, прошлой ночью, оно парило, нечто, над нею. Она тоже его видела.
— Парило? Над кем?
— Над Ангеликой. Плыло в воздухе. Привидение, поток голубого света. Оно напоминало… оно желало причинить ей особенный, мужеский вред. Зримо.
— Мой боже. — Он воззрился в потолок. — Ты вложила в ее разум сей образ…
— Нет! Я ничего подобного не делала, — прервала она его, к изумлению обоих. — Я хранила молчание, а она — она поведала мне об этом. Она видела отчетливо и точно то, что видела я.
— Значит, ты подтвердила ее детскую выдумку.
— Какая же это выдумка, если мы обе видели одно и то же? Ты определенно ничего не замечал?
— Не видел ли я голубые огоньки? Парящие мужеские страсти? Неужели ты до такой степени неразумна? Ты потакаешь и ей, и самой себе. Ты вопрошаешь меня и являешь недостаточность внимания. Ты извергаешь ахинею, она же с тебя обезьянничает, а ты принимаешь это зa здравость. Ради господа, пусть Уиллетт выпишет тебе снотворные капли.
Она предполагала сомнения, надеялась на них. Однако эта злоба… словно бы она обвинила Джозефа! Он желал, дабы она внимала ему безгласно. Он желал, дабы рука доктора погрузила ее в сон.
