прямо сейчас!
И вопреки всяческой логике он хотел говорить с ней об этом. Поэтому отступил на достаточное расстояние, дабы не волноваться о том, что развращает ее.
— Сценарий… он куда лучше первого варианта. В некоторых сценах публика будет поддерживать именно Стрита, хотя он чудовище.
— Именно эти моменты делают роль блестящей и ужасающей одновременно.
— Они показывают, каким искушением может быть зло. Всем, кто увидит фильм, придется заглянуть в себя. Дженкс — гений. Я знаю это. Только… — Во рту мгновенно пересохло.
— Понимаю.
— Я превращаюсь в проклятого зануду.
— Не ругайся, ты всегда был занудой. Но при этом таким прекрасным актером, что этого никто не понимает.
Изабел надеялась заставить его улыбнуться, но он был слишком захвачен собственным душевным смятением. И это объясняло, почему он был так раздражителен в последние дни. Как бы страстно он ни мечтал сыграть роль, она его отвращала. И ужасала.
— Этот фильм Стрита, — выговорил он наконец. — Натан, так зовут героя, — просто пустое место.
— Раньше ты без всякого труда мог дистанцироваться от своих персонажей, думаю, и сейчас проблемы не возникнет.
Она хотела успокоить его, но он еще больше встревожился.
— Никак тебя не пойму. Тебе следовало откреститься от подобных обсуждений. И сценарий не должен был вызвать у тебя ничего, кроме отвращения. Разве ты не величайший в мире сеятель добра и света?
— Да, именно так я хочу прожить собственную жизнь. Но нет ничего простого, когда речь идет об искусстве, не так ли? Артисты должны передавать переживания и настроения своих персонажей, какими их видят, а их видение не всегда бывает красивым.
— Ты считаешь этот фильм произведением искусства?
— Да. И ты тоже. Иначе не хотел бы пройти через это.
— Я просто… мне… жаль, что мой агент не вынудил их поставить мое имя над названием!
Зря он бравирует! Ее не обманешь. Ему явно не по себе.
Сердце болело за него. То обстоятельство, что его, очевидно, раздирали внутренние противоречия, могло означать одно: он устал маячить в темных переулках. Может, в следующий раз ему захочется сыграть героическую роль. Давно пора изжить ограниченное мнение о себе как об актере и человеке.
Однако сейчас в глазах не было ничего, кроме цинизма.
— Итак, ты даешь мне отпущение греха, который я собираюсь совершить.
— Съемка в картине — не грех. И вряд ли я имею право отпускать грехи.
— Ты лучшее из всего, что у меня есть.
— О, Рен! — Она подошла к нему. Откинула с его лба прядь волос. — Когда же ты начнешь представлять себя в истинном свете, а не выдумывать всякие ужасы?
— Нет, это ты никак не снимешь розовые очки! Изабел напомнила себе, что она его возлюбленная, а не психотерапевт, тем более что себя так и не исцелила.
Она повернулась, чтобы уйти, но он сжал ее руку, сильно, почти до боли.
— Пойдем.
В его лице она увидела что-то похожее на отчаяние. Он потянул ее к ферме. Домой. В спальню. Она сознавала, что происходит неладное, но уже подхватила от него лихорадку и, подобно ему, с таким же отчаянием срывала с себя одежду.
Когда они повалились на матрац, она притянула его на себя. Ей хотелось только прогнать предчувствие конца, наступавшего куда быстрее, чем она предполагала. Конца, который оба не в силах оттянуть.
Он подхватил ее под коленки. Раздвинул ее ноги.
Ее оргазм был сокрушительным. Но не радостным. Тенью, на миг заслонившей солнце.
Рен обвязал талию полотенцем и отправился на кухню. Он ожидал самых разных реакций от Изабел после прочтения сценария. Но похвалы… не говоря уже об искреннем ободрении… нет, такое ему в голову не приходило. Раз в жизни он был бы рад, поведи она себя вполне предсказуемо, но именно непредсказуемость ее поведения была одной из причин, по которым он никак не мог ею насытиться.
Он начинал испытывать нечто вроде…
В голову пришло слово «паника», но он немедленно прогнал его. Он никогда не паниковал. Даже в конце фильма, когда его ожидала жестокая неминуемая гибель. Просто… просто ему немного не по себе. Но и только.
Сверху послышался шум воды: видимо, Изабел наполняла ванну. Он надеялся, что она будет прилежно орудовать губкой, чтобы стереть невидимые отпечатки, оставленные им на ее коже, — те самые, о которых она не знала. Зато знал он.
Он похлопал себя по бедру в поисках сигарет, но пальцы наткнулись на полотенце. Значит, придется обойтись стаканом воды.
И когда он шагнул к раковине, взгляд скользнул по стопке писем, лежавших на разделочном столе. Рядом с ними лежал пухлый мягкий конверт с обратным адресом ее нью-йоркского издателя. Рен проглядел лежавшее на самом верху.
«Дорогая доктор Фейвор! Раньше я никогда не писал знаменитостям, но услышал вашу лекцию в Ноксвилле, когда вы туда приезжали. Эта лекция изменила все мое отношение к жизни. Я начал слепнуть в семь лет…»
Он дочитал письмо и потянулся за следующим.
«Дорогая Изабел!
Надеюсь, вы не возражаете, что я называю вас по имени. Но я считаю вас своим другом и уже давно мысленно сочиняю вам письмо. А когда прочла в газете обо всех ваших неприятностях, решила написать по-настоящему. Четыре года назад, когда муж оставил меня и двоих детей, я слегла в такой депрессии, что не могла подняться с кровати. Но моя лучшая подруга принесла мне аудиозапись одной из ваших лекций, которую взяла в библиотеке. Вы говорили о необходимости верить в себя. С тех пор моя жизнь стала другой. Я получила диплом об общеобразовательной подготовке и сейчас хожу на курсы…»
Рен потер живот, но дурнота, подступившая к горлу, не имела ничего общего с тем, что сегодня он забыл пообедать.
«Дорогая мисс Фейвор!
Мне шестнадцать, и пару месяцев назад я пытался покончить с собой. Видите, я думаю, что, возможно, родился геем, а жить с этим нельзя. Но однажды я случайно нашел оставленную кем-то в кафе книгу, которую написали вы. Думаю, именно вы спасли мне жизнь».
Рен тяжело уселся за стол. По лбу поползли крупные капли пота.
«Дорогая Изабел Фейвор!
Не могли бы вы послать мне фото с автографом? Для меня это так много значит! Когда меня уволили…»
«Доктор Фейвор!
Мы с женой обязаны вам — вы спасли наш брак. У нас начались проблемы с деньгами и…»
«Дорогая мисс Фейвор, я никогда раньше не писала известным людям, но если бы не вы…»
Все письма были написаны уже после неудач. Изабел впала в немилость, но, очевидно, авторам было совершенно на это наплевать. Их волновало только то, что она сделала для них.
— Довольно жалкий итог, верно?
В дверях стояла Изабел, завязывая на талии халат. Горло снова сдавило дурнотой.
— Почему ты так говоришь?
— Два месяца. Двенадцать писем, — тяжело вздохнула Изабел, сунув руки в карманы халата. — В мои золотые деньки, солнечный мальчик, они приходили мешками.
Он так порывисто вскочил, что письма посыпались на пол.
— Спасение душ, по-моему, основано не на количестве, а на качестве, не находишь?
Изабел как-то странно взглянула на него.
— Я только хотела сказать, что так много имела и не смогла удержать. Все испортила!
