– Хани!
То был голос Эрика, а не клоуна. Хани повернулась.
– Я устал томиться в оковах, – сказал он.
А затем, словно в замедленной съемке, Эрик одним движением руки снял парик и глазную повязку.
Рядом с неподвижной белой маской лица шелковистые волосы казались иссиня-черными. В бирюзовых глазах застыло страдание. «Беги!» – промелькнуло в мозгу у Хани. Но она стояла как вкопанная и наблюдала, как Эрик достал огромный носовой платок, торчавший из кармана, и поднес к лицу.
– Нет, Эрик… – Хани невольно шагнула вперед.
Румяна с губ смешались с белилами на лице, исчезла огромная бровь. Хани беспомощно наблюдала, как Эрик слой за слоем стирал грим.
Это было как маленькое убийство.
У Хани начало пощипывать в глазах, но она изо всех сил боролась со слезами. С каждым движением руки клоун исчезал. Хани сказала себе, что эту утрату она должна пережить. Она уже оплакивает потерю одного близкого человека, и хуже уже быть не может. И слезы хлынули из глаз.
Он уничтожал себя собственными руками; закончив свое черное дело, бросил на пол перепачканный платок и посмотрел Хани в глаза.
На лице и ресницах остались следы грима, но в облике уже не было ничего комического. Ей открылось знакомое лицо – сильное, прекрасное, невыразимо печальное. Хани поняла, что Эрик предстал перед ней таким беззащитным, каким не рискнул бы показаться ни перед кем на свете, и это наполнило ее страхом.
– Зачем ты это сделал? – прошептала она.
– Хотел, чтобы ты меня увидела.
Такого откровенного истосковавшегося взгляда Хани никогда прежде не встречала и в тот же момент поняла, что он разобьет ей сердце так же, как и Дэш. Но даже после этого Хани была не в силах уйти. Все ее предположения о нем оказались неверными, и она поняла, что никогда не освободится от него, не узнав его тайны.
– От кого ты скрываешься?
Эрик посмотрел на нее затравленно:
– От самого себя.
– Не понимаю.
– Я гублю людей. – Он говорил так тихо, что Хани его едва слышала. – Ни в чем не виноватых.
– Я не верю тебе! Никогда не встречала человека, который был бы так добр с детьми. Ты словно читаешь их мысли, когда с ними разговариваешь.
– Они нуждаются в защите! – Его крик разорвал тишину комнаты.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Дети – то подлинное и безупречное, что есть в этом мире, и они нуждаются в защите!
Эрик начал нетерпеливо расхаживать по комнате, которая сразу стала для него маленькой и тесной. Когда он вновь заговорил, слова хлынули потоком, словно их сдерживали долгие годы:
– Хочу, чтобы было место, где всех детей можно оградить от страданий. Где нельзя разбиться на машине, заболеть, где никто их не обидит. Место, где нет острых углов и даже нет пластыря, потому что он никому не нужен. Мне хотелось бы создать место, где смогли бы жить все нежеланные дети. – Он остановился, глядя в пространство. – И я ходил бы там в костюме клоуна и веселил всех. И светило бы солнце, и зеленела трава! – Его голос перешел в шепот. – Дожди бы выпадали только ласковые, без грозы. А мои руки были бы так широки, что я смог бы обнять каждого, кто еще слишком мал, хрупок, беззащитен.
У Хани на глаза навернулись слезы.
– Эрик…
– Там были бы и мои дочери. Там, посередине, где до них не смогло бы добраться никакое зло.
Все дело было в детях. Эрик обнажил перед ней душу, и Хани поняла – все, что томило его, что привело на край пропасти, было связано с его детьми.
– Почему же ты не с ними?
– Их мать не позволяет мне с ними видеться.
– Но почему она так жестока?
– Потому что думает… – Рот Эрика искривился. – Она не позволяет мне быть рядом с ними, потому что считает, что я совратил их.
Мозг Хани не смог воспринять сорвавшееся с его губ слово.
– Совратил их?
Эрик говорил, не разжимая губ, каждый звук был для него пыткой:
– Она считает, что я домогался своих дочерей. – Он как будто мгновенно состарился, в глазах его застыла безнадежность.
Ошеломленная, Хани смотрела, как Эрик повернулся и вышел из «Загона». Раздался звук его шагов по деревянным ступенькам крыльца, а затем наступила тишина.
