Прага

так, мы думаем вот как…»

Рука Эмили поднимается к груди, играет последними скрещенными концами исчезающего узла на сползающей простыне. Треск пламени теперь отчетлив, каждый щелчок и хлопок раздается на всю комнату…

— Спроси меня. Давай спроси меня. Я тебе скажу: последний раз, когда поколение оказывалось в такой ситуации, как наше, — 1919 год. Это факт, общественно-исторический факт. Это можно доказать. С цифрами. Мы такое же потерянное поколение, как самое потерянное из прошлых потерянных поколений, и лично мне это нравится, мистер. Посмотри, какие у нас символы, как любое взаимодействие вписывается в…

И вот тога — узел на плече, полотно, туго натянутое на груди, — падает, тает, переливаясь, стекает с живота за спину, будто какой-нибудь волшебник невыносимо плавно высвобождает Эмили из растворяющейся тоги, как из бутона; ее голова запрокинута, волосы раздувает сильный, дующий ниоткуда ветер…

— И к тому же эта газета не начнет приносить прибыль при нашей жизни. Бесплатный совет, хочешь? Главный чокнутый, если думает, что у него получится сколотить состояние на этой макулатуре.

Карен рассчитывается за обед.

— Это полностью за мои. Твой следующий раз.

Она постукивает по зубам краем кофейной чашечки.

— И потом, неужели можно всерьез ожидать, что человек всю жизнь будет работать в эмигрантской газетке, правда? Хотя есть в таком повороте что-то занимательное, fin-de-siecle,[28] понимаешь? Это мне напомнило, один парень, я знала его дома, он живет сейчас в Праге, повезло паразиту, и он пытается открыть свое дело, делает замороженные десерты в виде Пруста или Фрейда или в форме велосипеда, они называются фин-де-сикль…

Уже полностью голая, за длинным низким столом, она раскусила виноградину и проглотила, едва приподняв уголок рта. Она манит его…

Встали из-за стола.

— Спасибо за обед, — говорит Джон.

Карен улыбается, стараясь не рассмеяться. Легко наклоняет голову, одновременно воздевает брови.

— Надеюсь, это мне? — Она делает большие глаза.

На Джоне семейные трусы под свободными брюками.

XIX

Детский микроскоп с принадлежностями, предметное стекло и покровное стекло. Предметное стекло: прозрачный прямоугольник размером с кусок пластыря и толщиной с двадцатипятицентовик. Покровное стекло: прозрачный квадрат формой и толщиной как почтовая марка. Чтобы посмотреть под микроскопом, ребенок капает из пипетки каплю жидкости на предметное стекло, а сверху прижимает покровным. Покровное стекло, плавно скользя, катается по поверхности предметного, отделенное от твердого ложа пленкой жидкости, и ребенок старается покрепче сжать стеклышки, чтобы они слиплись. Стеклышки так близко, как только могут быть, но на самом деле, не касаясь друг друга, висят, разделенные слоем жидкости толщиной в одну клетку.

От этого воспоминания Джон никак не может отвязаться во время своего первого быстрого полового сношения сразу после обеда 5 июля 1990 года. Он сходит с ума от вожделения, да, но кроме того, он почти до слез расстроен. «И это все?» — думает Джон, даже когда захватывает Карен в судорожные горсти. Вот лишь настолько близко бывают два тела?

И еще он удивляется тому, как тяжел человек, тому, что у Карен вообще есть вес. В его представлении женщины были невесомы и бесконечно податливы. Их можно было поднимать, катать, бросать из одной коитальной сценки в другую, ввинчиваться в них толчок за толчком. Но вместо того — избыток гравитации; другая планета, плотнее, размером с кровать. Руки и ноги пригвождены, волосы прищемлены, доступ блокирован, стены вздумали толкаться, простыни сговорились путаться, пружины скрипят, отвлекая и насмехаясь над Джоном.

— Мне нравится, когда ты материшься, — говорит Карен и тут же матерится сама.

Над ним возвышается голый торс Карен, две маленькие ступни топчут матрас по бокам.

— А ты голодал, Джон Прайс. Давненько не ел, а? Мы над тобой поработаем. Типа, сфокусируем немножко твой энтузиазм.

Карен подскакивает; маленькие ступни прыгают — бамс-бамс — в какой-то паре дюймов от его бедер.

— Что за удовольствие иметь дело с таким энтузиазмом, Джон Прайс! Я знаю столько славных штучек, которым тебя научу! Клево!

Бамс-бамс.

— Клево!

Бамс-бамс.

— Клево!

Бамс-бамс-бамс.

Эмили стоит у камина, уже совсем голая (с одной по-новому проявившейся деталью), но скрещенными руками закрывает грудь. Она ухмыляется гадкому переменчивому Джону. Надувает губы в притворном разочаровании, шмыгает несуществующей слезой, потом опускает руки и снова манит…

— А ты опять готов?

Бамс-бамс.

— Готов, вот ведь!

Карен спит на боку, спиной к Джону. Прилипшая простыня — будто у Карен четыре ноги. Работа где-то далеко, и Эмили тоже. Джон приподнимается на локте. Он разглядывает самое значительное открытие дня: пейзажный изгиб ее бока между нижним ребром и началом ноги. Дневное солнце смягчается. Комнату равномерно красит бледная серая тень, какой Джон никогда не видел, — будто недавно открыли совершенно новый вид света. В открытое окно над ее спутанными волосами и мерным дыханием Джон видит дом через дорогу. Через улицу и половину спальни от него в свежепокрашенном жилом доме девятнадцатого века, залитом ярким солнцем, которое висит где-то над крышей дома Карен, виден плотный торс рано постаревшей венгерской женщины, она устраивает на подоконнике локти и выглядывает в сияние, в совершенно новый тип света (и мира) и разглядывает уличную жизнь в пяти этажах внизу. Женщина отводит непослушную прядь седых волос и отпивает из высокого стакана. Она кажется каким-то знаком. Новые запахи плывут в воздухе, мешаясь со знакомыми — шампунем, дезодорантами, ванилью. Муха, пробравшаяся в комнату, не может выбраться наружу, танцует сама с собой на зеркале, затем пятнает помадными отпечатками ног стенку стакана, торопясь приступить к теплому лимонаду. «Запоминаешь ли это чувство навсегда?» — с надеждой спрашивает себя Джон. Скоро он должен встречаться со Скоттом. Не помнит, куда положил часы.

XX

Прайсы медленно идут по обсаженной платанами будайской улице.

— Мне нужно заправиться кислородом, — сказал Скотт, и вот они молча шагают к острову Маргариты. Джон катает сигарету по суставам пальцев, под и над, от указательного к мизинцу — фокус, который он освоил в восьмом классе с шариковой ручкой. Братья минуют Московскую площадь, рыночные