Из эпицентра давки и какофонии Марк видит нерешительно покидаемые диванчик и стол и неуклюжим прыжком первым оказывается на месте и их занимает.
Чарлз велит ему заткнуться.
— Нет, это
С дивана Джон смотрит на Эмили, она сидит на столе, склоняясь, что-то говорит Марку. Джон раздумывает, припомнить ли ей поцелуй на мосту или притвориться, что его никогда не было, пытается точно дозировать свое внимание к Эмили в этот вечер, а потом, сам не уверенный в том, что было на мосту, сосредоточенно старается воспроизвести, ретроспективно хронометрировать и определить эмоциональное значение реакции каждого отдельного ротового мускула. Он слушает, как Эмили описывает Марку ухажера Джулии, и невольно представляет, что в этом описании отражается зашифрованное отношение самой Эмили к Джону: за «Джулией» скрывается Эмили, за «Кэлвином» — Джон. Джулия огорчается, Кэлвин для нее — все, что — дальше не слышно: Чарлз, надрываясь, что-то толкует Скотту про бизнес. Но я думаю, как Кэлвину пришлось — если Хорват, с другой стороны. Она определенно думает, что Кэлвин — это единственный способ завоевать доверие Хорвата и довести дело до конца, если она скажет ему, к чему это ее приведет? Или пусть скажет? Не с макаками, которые засели в Государственном приватизационном агентстве.
Две руки опускаются сзади на плечи Джону, и чей-то голос шепчет в ухо: «Лучшая радость — неожиданность». Удивленный и смеющийся Брайон — стремительный калифорнийский кореец, знаменитый восемь лет назад в школе Джона и Скотта вечеринкой в стиле маркиза де Сада, — появляется, окутанный совпадением, проступает в реальность, и Джон, моментально чувствуя, что уменьшается в росте и тускнеет, как и положено человеку, которому выпало представить компании новичка, представляет компании новичка. Брайон осекается, когда Джон говорит: «И, конечно, ты помнишь Скотта».
Джон наслаждается почти нескрываемым ужасом в лице брата, пока Брайон пытается увязать красивого мускулистого мужчину с неисправимым зубрилой и жирнягой двенадцатилетней давности.
— Конечно. Чувак, ты обалденно выглядишь! — только и может сказать Брайон, и Джон чувствует себя крупно ограбленным.
Брайон, в Будапеште в двухнедельном отпуске, садится за стол рядом с Чарлзом и батареей ожидающих напитков. Шесть лет, прошедшие с последней встречи с Джоном, Брайон описывает за полторы минуты: после колледжа одно лето работал в родном городе, в «парке, блядь, развлечений по мотивам Мориса Эшера»,[59] занимался строительными работами, что по большей части значило прибивать лестницы вверх ногами к потолку. Потом вернулся в Нью-Йорк, еще раз попытался стать актером, но смог устроиться только моделью, причем последнего, унизительного сорта — моделью для паспарту. Полгода его фотографировали, пока он обнимал женщин под деревьями, качал детишек на качелях, в усыпанном блестками островерхом колпаке вглядывался в туманную даль, подняв новогодний бокал, и даже в исторических сценах, где его одевали в «китайский костюм» рубежа веков и ставили перед пыльным черным занавесом мрачно глядеть в старинный черно-белый фотоаппарат, который по десять секунд записывает каждый снимок, и всю эту работу заказывали производители паспарту, чтобы заполнять свои паспарту на витринах фотомагазинов привлекательными фантазиями-подсказками. Между прочим Брайон рассказал, как, будучи приглашен в первое свидание на домашний ужин в квартире одной «призрачно одинокой очень некрасивой» женщины в Нью-Йорке, увидел на полке над ее кроватью прямоугольную посеребренную рамку с паспарту четыре на шесть дюймов, в которой все еще содержался фабричный наполнитель — фотография Брайона (в толстом свитере, разгребающего ногой листья, задумчивая осенняя сцена).
— Лежу на ней, собираюсь кончать, и вдруг смотрю — а там я, в осеннем раздумье. Надо сказать, это было реально сильно. Странная такая красота. Одну ночь над кроватью этой женщины в самом деле стояла фотография ее бойфренда, одетого, как и полагается бойфрендам, в толстый свитер, только она об этом так и не узнала.
Махнув рукой на актерство, Брайон в итоге оказался в рекламе, и до сих пор там, и весьма преуспевает.
— Если я скажу тебе, Джонни, сколько денег я сделал, ты начнешь кашлять кровью, как чахоточный.
Брайон описывает свою работу в креативном отделе большого нью-йоркского агентства, в секции, которая нацелена на «тех, кого мы по нашей таблице одиннадцати групп классифицируем как „якобы волков-одиночек“»:
— В принципе, потребительские привычки каждого отдельного человека можно отнести к одному из одиннадцати типов. Это научный факт. Каждого человека на земле. Настоящие волки-одиночки на рекламу, конечно, не реагируют, но на всей планете таких не больше дюжины. А вот якобы волки-одиночки — другое дело. Очень большая ответственность, покупательная способность на миллиарды.
Джон наблюдает, как внимание Эмили льется на новичка, и тот тянется им упиться.
— С ЯВО главное — играть на бунт, чрезмерную эксцентричность и антисоциальную, даже патологическую грубость. Мы называем это «внутренними маркерами самооценки ЯВО». Вот, например, для «Пепси» я написал рекламу — ладно, честно сказать, это была командная работа, — ту, где парень, скрестив руки, облокачивается на заборчик, и на экране нет никакой колы: видно, что парень сердится, и он говорит: «Отвалите от меня с этой вашей дрянной мишурой. Я буду пить, что захочу, потому что я пью для себя, а не для болванов с Мэдисон-авеню, которые думают, будто знают все про мое так называемое поколение». И он выставляет пальцы, вот так, чтобы поставить кавычки вокруг
Пока Брайон говорит, все, даже Чарлз, склоняются к нему, будто он — только что прибывший в скучные болотистые леса Нового света посланец из Европы, принесший новости о родных, о городах, о королевском дворе.
— Все еще девственник? — при всех спрашивает Брайон у Джона.
— А как же! — отвечает Джон в ужасе, с особенным смешком, которым надеется замаскировать тему и загипнотизировать друзей. — Ты тоже?
— Невероятно! — рычит Скотт, когда локоть толпы, обтекающей кушетку, толкает его руку со стаканом.
Брайон отходит к бару и через несколько минут возвращается со стаканом и с парнем не старше девятнадцати-двадцати.
— Тебе надо поговорить вот с этими людьми, — говорит он. — Они — самый надежный источник, — и представляет Неда, который приехал в Будапешт на три дня, чтобы обновить венгерские главы экономного путеводителя, который издают студенты в его колледже. Нед косой на один глаз, а кроме того, подкошен разницей в часах, дымом, бессонницей и дорожными приключениями. На нем льняная рубаха, шорты-обрезки и футболка с греческими буквами студенческого братства, в треугольнике букв три волка курят сигары и облизываются, завидев ягненка в синем берете с кисточкой и дырками для черных ушек. На каждом из волков такая же майка, как на Неде, и так до бесконечности, или, по крайней мере, до физического предела разрешения шелкографии. Джон успокаивается: Нед — любовник Брайона, и за Эмили нечего бояться.
— Эй, — кричит Брайон Эмили — очевидно, только что сообразив, — не хочешь пойти вниз
