Прага

IV

В начале января Джон с неожиданно острой грустью замечает, что от дат на первых страницах газет как-то мимолетно веет научной фантастикой. Джон думает, что Марк просто уехал, поняв, что это место ему не подходит, и в другом месте будет лучше; спешно уехал, воспользовавшись явно недолговечным моментом решимости. Глядя на невероятно странную дату, ковыляющую по газетному стенду в отеле, Джон раздумывает, подходит ли это место ему, не лучше ли уехать отсюда. Но у него тут слишком много дел, слишком много связей.

На улице прямо над головой из однотонного серого материализуется крупный, хлопьями, снег, будто низкое небо трут об сырную терку. Джон стоит на Цепном мосту и вспоминает, как несколько месяцев назад целовал здесь Эмили Оливер. Теперь этому уже несколько месяцев, этому дорогому воспоминанию, хотя, конечно, через долю секунды оно заставляет Джона ежиться от стыда, потому что дорогое воспоминание автоматически перетекает в жгучее воспоминание об ужасных мгновениях, которые последовали, и о глупости, которую он месяцами демонстрировал Эмили, и о ее тайне, которую он по сей день гордо безмолвно хранит. (Да и поцелуй-то был не на этом мосту, только теперь вспоминает Джон.) С тех пор прошли месяцы; с Хэллоуина он с ней даже не виделся. Какое право имел ее призрак являться Джону, когда только ей заблагорассудится? А если бы тот обреченный поцелуй на мосту не был последним? Если бы сегодня она спала на его груди, так близко, что струя воздуха из его ноздрей колыхала бы ее ресницы. Или если бы она стояла сейчас здесь и он потянулся бы поцеловать ее, и она снова сказала бы нет, и тогда он просто сильно толкнул бы ее через перила, она слегка вскрикнула бы, падая, и исчезла в утешительном тумане за долго до того, как он услышал приятный далекий всплеск.

Ему нужны перемены, как Марку, отдых от вечно все тех же людей, хотя его круг после светского взлета в мае его приезда от месяца к месяцу съеживается, Ему надо уехать куда-нибудь, где его будут окружать друзья правильного типа. Его место в Праге; он знает это уже почти год. Жизнь ждет его там, ждет с какими-то достижимыми, но изящными и волнующими целями.

А вместо того редактор вчера дал задание, которое с первыми лучами яркого морозного рассвета привело Джона в ка кой-то отдаленный пригород. Он дрожал, пока у него не заболела челюсть, а спину между стянутых лопаток не свело судорогой. Он ждал и наблюдал на открытой тренировочной площадке, посреди застывшей скрипящей пустоши с кучами мусора под заборами.

— Я видела утром, как ты мерз со своим маленьким блокнотиком и маленькой ручечкой и — ыхм — тебе желалось быть внутри здания раздевалки. Ты не мог выносить холод.

— Точно.

— И — ыхм — я видела, как ты спрашивал вопросы у тренера очень холодно, и ты был очень несчастный. Я точно тогда узнала твою проблему. Знаешь, какая твоя проблема?

— Моя проблема?

— Слушай — ыхм — я тебе расскажу историю.

— Сейчас?

— Да, да — ыхм — сейчас.

Джон уже благополучно вернулся домой, теперь ему тепло, потому что к нему припадает голая конькобежка, демонстрируя олимпийскую выносливость и соревновательный пыл. Ладонями (и почти всем своим весом) она опирается на Джоновы плечи, успешно придавив ему и торс, и руки; он может только на дюйм-другой приподнять голову. Ее бедра ходят вверх-вниз в свирепом темпе метронома.

— Слушай, малый, когда я иду на тренировку зимним утром и мы вышли, на льду блядски холодно. Ты только один раз это поделал, и ты знаешь. — Несмотря на атлетический темп, она легко дышит. — Чтобы нас согреть, тренер говорит: «Делаем дветысячипятьсот метров как можете быстрее». Мы бежим, мы катимся большое расстояние. А потом — ыхм — мы делаем это опять. После седьмого раза дветысячипятьсот метров по-настоящему больно, и я думаю, у меня ноги никогда не болели так, мне надо остановиться.

Джон, насколько можно, поднимает голову и смотрит, каковы эти ноги сейчас. Треугольные (почти пирамидальные) рельефные икры лежат параллельно его бедрам, а ее бедра ходят вверх-вниз с невероятной скоростью. На пике каждого цикла ее бедра возвышаются от колен почти под прямым углом и кажутся Джону громадными пульсирующими поршнями, техникой, созданной на ярко освещенном, на 99,999 процентов свободном от частичек пыли, оборудованном лазера ми и роботами конвейере в Гамбурге.

— Но я продолжаю через боль — ыхм. Вот так ты становишься великим и едешь на Олимпиаду и выигрываешь золото. Я это знаю. Так что я просто не думаю о боли и бегу. Наконец, после еще двух дветысячипятьсот метров, я говорю: «Тренер, у меня ноги уже совсем горят». Он смотрит на меня — ыхм — будто, знаешь, я пукнула. И говорит: «Да, конечно, горят. Это хорошо. Рвани еще дветысячипятьсот метров. Не останавливайся, потому что ты знаешь, что наступает после горения?» Ты знаешь ответ, Джон? Ты — ыхм — знаешь, что наступает после горения?

— Нет, кажется, нет.

— И я сказала нет. «Тренер, что наступает после горения?» — ыхм.

На миг она отпускает Джоново левое плечо — убрать со лба несколько выбившихся потных прядей. Рука ложится на прежнее место, пальцы естественно попадают в оставленные ими белые следы.

— Он сказал: «После горения наступает агония, о'кей? Теперь беги!» И стреляет из своего пистолета. На тренировках у него всегда есть пистолет,'давать старт забегам и еще вдохновлять. И у него всегда — ыхм — настоящие пули.

— Что? Откуда ты знаешь?

— Он — ыхм, ыхм — один раз хотел заставить нас бежать быстрее и направил вверх и выстрелил, и на лед упала птица — ыхм. И это для тебя так же — ыхм — Джон. После горения наступает агония. Нужно — ыхм, ыхм — пройти весь путь до агонии, потому что кто знает — ыхм, ыхм, ыхм — что ждет храброго на той стороне! — Качание все ускоряется, до вдохновенной скорости. — Теперь, малыш, теперь!

Откатившись, она вдруг становится почти человечной: ее губы слегка запеклись; в уголке глаза что-то белое, Джон хочет вытереть ей глаз. Когда она отворачивается, спускает ноги с кровати, садится и включает лампу, желтый свет сочится сквозь ее растрепанные волосы. Она собирает влажные пряди в хвост и стягивает резинкой, и движения ее рук напоминают Джону о ком-то — он не понимает, о ком. Несмотря на все остальное, руки у нее не переразвиты, они девчоночьи. Она сидит на краю дивана, уже не дотянуться, изгиб ее спины, голова, повернутая теперь к лампе, плечо, угол глаза, едва видный над плечом, руки, прижатые к бокам, и ладони, плотно упертые в матрас: Джон понимает, что она ждет его. Он уже почти придумал верное слово, которое приведет ее к нему, и они смогут начать, но тут Джон засыпает.

Потом она опять заговаривает:

— Я серьезно. То, что я сказала. По-моему, ты похож на меня, только тебе нужно сильнее стремиться вперед. Я поняла это, когда ты стоял холодный со своим маленьким блокнотом. И потом тоже, когда ты говорил какие-то слова. Знаешь, он лучший тренер на свете. Понимаешь, что я это говорю не только про коньки?

Она одевается, а Джон смотрит, приподнявшись на локте на слишком податливой диванной подушке. В другом конце комнаты она кажется убедительно человечной, но слишком далека, чтобы принимать ее вполне всерьез. У нее джинсы, несколько раз подвернутые на щиколотках и еще отвернутые через край широкого черного кожаного ремня, затянутого на дырку, проделанную дома гораздо дальше последней фабрично пробитой опции. Слишком длинные и слишком широкие в талии джинсы тем не менее вот-вот лопнут на бедрах. (Нынче утром в серебряных леггинсах эти бедра напоминали два ребристых твердых чемодана.) Она надевает лифчик из розового газа, купленный во время часового перерыва в тренировках, забегах, сне и тщательно расчисленной, но жадно съедаемой пище, в трехдневной поездке в восточную Францию.

Джон надеется, она не станет экзаменовать его по тому, что сказала: он не помнит и двух слов, кроме куска про несчастную птицу, но чувствует последний, как свет гаснущей свечи, трепет нежности к этой девчонке, пока она намазывает кое-какую косметику, забирает пальто и сумку: он где-то как-то почти хочет, чтобы она осталась на ночь здесь вместо того, чтобы ехать домой пить протеиновые коктейли,