— Ты где это прочитала?
— Не знаю, но это правда, Финн, да? Ведь это правда?
— Скорее всего, источником оказался один из тех прохожих, которых она вечно просила написать что-нибудь большими буквами. Не представляю, как иначе она могла составить подобное предложение, — сказал Джон.
Я так никогда и не узнал, как она до этого дошла. Возможно, она придумала эту фразу сама. Я просто не знаю. Зато знаю, что Джон до конца своих дней цитировал ее в разговорах с другими людьми. Она произвела на него глубочайшее впечатление.
— Тогда-то все и изменилось, — говаривал он потом.
Поскольку большая часть Анниных историй и «разработок» сочинялась у меня на коленях или когда она шла спать, я, естественным образом, знал их все наизусть. В большинстве из них пряталось маленькое жало, которое далеко не каждый замечал. Как-то раз после чая Джон сказал Анне:
— Не расскажешь ли мне историю, малыш? Я много слышал о твоих историях.
— Да, мистер Джон. Какую вам рассказать?
— Какую хочешь.
— Вы хотите послушать про мышей или про небеса?
— Полагаю, — сказал он после некоторого размышления, — та, что про мышей, отлично подойдет. А про небеса ты расскажешь мне в другой раз.
— Скажите, когда будете готовы, мистер Джон, и я начну.
— Я уже готов, Анна, так что можешь приступать.
— У одного короля, — начала Анна, — было много-премного драгоценностей, и корон, и всякого такого. И вот однажды самый большой бриллиант у него упал на пол и куда-то закатился, и никто не мог его найти. Королева не могла найти, и принцессы не могли найти. Никто не мог его найти, так что в конце концов им всем пришлось идти спать. И вот посреди ночи маленькая мышка вылезла из норки, чтобы найти себе какой-нибудь еды, и нашла этот бриллиант там, где его никто не мог найти, и хотела закатить его к себе в норку, где она жила, но не смогла даже сдвинуть его с места. И тогда она пошла и нашла подругу и попросила ее прийти и помочь ей, и они толкали, и толкали, и толкали, и все равно не могли сдвинуть его с места. И они пошли и позвали еще друзей на помощь, и они опять толкали и не могли сдвинуть бриллиант. И тогда они позвали еще друзей, и вот уже были сотни и сотни мышей, и все толкали этот бриллиант, и вот они сдвинули его с места и они катили его всю ночь и в конце концов закатили его в норку, и никто его больше никогда не видел, потому что его окончательно потеряли.
— Понимаю, — сказал Джон. — Итак, это конец твоей истории, не так ли?
— Нет, мистер Джон. Это только начало. Я еще не закончила. Вам нужно подождать до конца истории, а я туда еще не добралась.
— Извини меня, Анна, — сказал он несколько сконфуженно. — Наверное, я слишком нетерпелив.
Ее «ага, мистер Джон» заставило его густо покраснеть.
— Пожалуйста, продолжай.
— И вот потом мыши тоже не могли его найти, потому что он упал в самую глубокую норку, и они не могли туда за ним спуститься. И тогда, мистер Джон, одна мышь сказала той первой мыши: «А зачем мы все его толкали?» И, представляете, мистер Джон, никто не мог сказать, зачем они все это делали и так трудились! Никто не знал, зачем все это понадобилось! Его же нельзя было съесть, правда? И вообще никто не знал, зачем он нужен. Со стороны мышей это был очень глупый поступок, правда, мистер Джон? И все это началось только потому, что королю нравились бриллианты и он хотел выглядеть важным. И вот это конец истории про глупых мышей. Но у людей так тоже бывает, правда, Финн?
Мне всегда доставалась роль разгребателя оставшихся после нее завалов, так что я был заранее готов к любым вопросам, какие только могли появиться у Джона. Думаю, он несколько растерялся от всех этих танцующих вокруг мышей, поскольку не вымолвил и слова, пока Анна не удалилась в сад.
— Полагаю, Финн, она хотела сказать, что множество людей занимаются совершенно бесполезными вещами и понятия не имеют, зачем они все это делают, не так ли?
— Это ваши слова, Джон, не мои, — рассмеялся я.
— Тогда почему она рассказывает о мышах, а не о людях?
— Вероятно, Джон, если бы она говорила о людях, вы могли бы ей и не поверить. Куда легче поверить в то, что мыши глупы, не так ли? С людьми это сложнее.
— Наверное, вы правы, Финн. Полагаю, мне всегда стоит дожидаться конца историй, правда?
Из всех моих периодических приработков мне больше всего нравилось отгонять лошадь пекаря вместе с повозкой обратно на склад, располагавшийся милях в четырех от нас. За это мне давали от двух шиллингов шести пенсов до четырех шиллингов за раз. Ехать со Старым Томом в упряжке было одно удовольствие. Он знал дорогу домой лучше, чем я. Иногда в тех случаях, когда кучер после бурно проведенной ночи чувствовал себя не в настроении работать, я гонял его и туда, и обратно. Тогда у меня выходило даже до двенадцати шиллингов и шести пенсов, что было совсем неплохо. Том настолько хорошо знал весь процесс доставки, что всегда останавливался у нужного порога. Поставив передние ноги на тротуар и вытянув шею, он требовал угощение — кусочек сахару, морковку или черствую корку — и отказывался двигаться дальше, пока не получал его. Если бы Том еще вдобавок и умел считать деньги, я бы точно лишился работы. Я часто ругал его старым мешком с блохами, но он меня не понимал, а если и понимал, то делал вид, что ему совершенно все равно. Со всеми этими лакомствами он жил себе припеваючи и снисходительно переносил все мои подначки. Никто больше так ко мне не относился. Временами я чувствовал себя просто бесполезным. Фред часто говорил мне: «Никогда не поворачивайся к нему спиной, это единственное, чего он не любит», — но, когда доходило до дела, я все время забывал его слова. Я мог распрячь его, вытереть насухо щеткой, задать ему воды и овса, а потом, естественно, поворачивался спиной, чтобы запереть стойло. Он упирался мне головой в поясницу и непринужденным толчком посылал меня в полет до противоположной стены конюшни. Если бы он был разумен, я бы мог с ним поспорить и доказать, что так делать не надо, но он меня совершенно не понимал и не реагировал даже на мешок с блохами. По милости этой поганой коняги я временами чувствовал себя полным идиотом, особенно когда вся конюшня собиралась поржать над моими акробатическими этюдами.
Стоял ноябрь. Мы наслаждались ноябрьским туманом, не романтической дымкой, а одним из тех, которые называют «гороховым супом», когда можно сделать буквально два шага от входной двери и сразу же безнадежно заблудиться. Вывески с названиями улиц невозможно было прочитать, а фонари превратились в размытые пятна зеленоватого света. Не то чтобы не получалось разглядеть собственную руку прямо перед носом — ее вообще нигде нельзя было разглядеть. В тот вечер туман был настолько густ, что к нему можно было прибить доску, а то и прислонить лестницу, чтобы вскарабкаться на небо. Детям в такие вечера нередко удавалось заработать пару пенни. Они брали парафиновые лампы и шли по обочинам, светя заблудившимся автобусам или автомобилям. Даже опытные водители умудрялись с пол- оборота потеряться в тумане.
— Парень, я в сторону шоссе еду?
— Понятия не имею, приятель. Вроде бы это в другую сторону, но я что-то не уверен.
Мне, однако, повезло, и дорогу домой я нашел.
— Нет, ну что за ночь! — пожаловался я маме. — Просто пакость!
— Здорово, что мне никуда не надо. Не та ночь, чтобы шляться по улицам.
— Что у нас на ужин? Я просто помираю с голоду.
— Фреду Копперу что-то поплохело, — сообщила она вместо ответа. — У него бронхит. Ты не мог бы отогнать его фургон к ним на двор?
— Запросто, — сказал я. — Только я сначала выпью чашку чаю, да и было бы неплохо надеть что- нибудь потеплее.
— Его миссис оставила тебе кое-что за беспокойство.
Она протянула мне пять шиллингов.
— Никакого беспокойства, Ма, — ответил я. — Купи себе диадему или что еще.
— Пара мешков угля мне, пожалуй, понравилась бы больше, — задумчиво сказала мама. — Скоро
