спутниц без всякого внимания, а люди уже смотрят и смеются; какого же дьявола мы пригласили дам, если газета нам важнее их общества.
Тогда Руиз смял свой кроссворд, а я швырнул газету на пол; мы заказали еще щелака; тут как раз заиграл оркестр, и мы все встали и пошли танцевать. Пока мы танцевали, скользя по гладкому полу ресторана под звуки какого-то приятного старинного венского вальса среди множества других пар, худощавая беспокойная официантка принесла нам суп. Поэтому мы прервали танец, сели за стол и занялись едой.
Едва мы закончили с супом, как официантка принесла нам остальные заказанные блюда; Руиз был так удивлен и обрадован быстрым обслуживанием, что дал ей одну драхму, вызвав слабое подобие улыбки на ее бледных щеках. Госпожа Шмаль и госпожа Швакхаммер не стали есть молодой зеленый лук, опасаясь, что у них будет пахнуть изо рта, поэтому Руиз съел лук госпожи Швакхаммер, а я – лук госпожи Шмаль. Кроме того, госпожа Шмаль съела лишь одну свою отбивную: вторая досталась Руизу, он съел также две вареные красные картофелины госпожи Швакхаммер и все оставленное ею масло.
Мы сидели, держа в руках стаканы щелака, и ждали пирога, когда в ресторан вошла она. И снова один лишь взгляд – и во всем этом бедламе я уже не видел ничего, кроме нее. На ней было длинное белое платье из какой-то полупрозрачной ткани, и, когда она встала против света, я разглядел очертания самых чудесных на свете форм. Ее длинные волосы рассыпались по плечам, а на изящных руках и стройных ногах она не носила ни дешевых украшений, ни драгоценностей. И на лице выражалось все то же замешательство.
Я посмотрел на нее и совершенно бессознательно, но довольно громко, произнес:
– В том грубом и горьком фарсе, что зовется моей жизнью, я ищу лишь один час тишины и простоты.
– Крыша поехала, – прокомментировала госпожа Шмаль.
– Да нет, он просто пьян, сестричка! – возразила госпожа Швакхаммер.
А Руиз поспешно подлил мне щелака.
Но я улыбнулся и, извинившись, заверил их, что все в порядке; просто мое подсознание иногда причиняет мне кое-какие неприятности. Эту старую ироническую болезнь я подхватил в Абалоне, но она не более серьезна, чем обычная простуда: беспричинное беспокойство, легкая нервозность – вот и все.
Потом официантка с беспокойным лицом принесла наш пирог, и мы снова принялись за еду.
Не успели мы съесть и половины пирога, как она прошла совсем близко мимо нашей кабины, и мы перестали есть и уставились на нее.
Госпожа Шмаль отложила свой нож.
– Ты глянь-ка, – обратилась она к своей подруге. – Неужто она?
– Кто же еще, милочка, – ответила госпожа Швакхаммер.
– О ком вы, сударыни? – поинтересовался Вик Руиз.
– О ком! – воскликнула госпожа Швакхаммер. – Что с вами, господин Руиз? Это же Франческа Шеферд! Теперь вы поняли, о ком?
– Хммм… э-э… да. Конечно, мадам.
– И не постыдилась явиться в общественное место! – возмутилась госпожа Шмаль.
– Откуда у нее стыд, милочка, – усмехнулась госпожа Швакхаммер.
– Д в чем ее преступление? – робко спросил я.
– Как? – взвизгнула госпожа Шмаль. – Вы не слышали?
– Нет, мадам.
– Как? – взвизгнула госпожа Швакхаммер.
– Капитан Малахайд прибыл только сегодня утром, – вступился за меня Руиз.
– Расскажите же ему, господин Руиз, – потребовала госпожа Швакхаммер, – я просто не могу говорить про такие вещи.
– Эммм, – сказал Руиз. – Но, мне кажется, мадам, вы могли бы рассказать гораздо лучше меня. И не беспокойтесь, капитан не будет шокирован.
– Ну уж нет! – возразила госпожа Шмаль. – Еще как будет. Расскажи-ка ему, дорогая.
Госпожа Швакхаммер нагнулась ко мне.
– Капитан Малахайд, – торжественным тоном и с трудом произнося слова, начала она. – Ее отец, Александро Шеферд был президентом банка и наложил на себя руки.
– Ну и что? Какое это имеет значение? – спросил я.
– Ой! – простонала госпожа Швакхаммер и лишилась чувств. Вик Руиз и госпожа Шмаль принялись возвращать ее к жизни: когда она пришла в себя, Руиз посадил ее к себе на колени и стал утешать, в то время как госпожа Шмаль укоряла меня за выходку:
– Вам бы надо знать, капитан Малахайд, что у нашей бедненькой душечки, госпожи Швакхаммер, очень нервная и чувствительная натура, она не может вынести таких тяжких потрясений, и я попросила бы вас впредь следить за своими словами в ее присутствии.
Я возразил, заявив, что вовсе не имел намерения шокировать госпожу Швакхаммер, и что мне по- прежнему непонятно, почему самоубийство отца Франчески Шеферд должно вызывать такое отрицательное отношение к ней.
– О, капитан Малахайд! – произнесла госпожа Шмаль дрожащим скорбным голосом. – Ведь наша бедненькая душечка, госпожа Швакхаммер, держала все свои сбережения в банке Шеферда, и когда Шеферд наложил на себя руки, все бросились в банк, а бедненькая милочка, госпожа Швакхаммер, опоздала, и ей не досталось ни пфеннига: она потеряла все. И теперь вы понимаете, что от одного вида этой отвратительной, бесстыжей женщины у госпожи Швакхаммер может начаться истерика, и она даже может слечь в постель.
Теперь, конечно, все разъяснилось. Я встал и извинился перед госпожой Швакхаммер за нанесенное ей оскорбление. Ведь я не имел ни малейшего представления о том, как ужасно с ней обошлись; но теперь, когда я все узнал, мне понятны ее горькие чувства. И я поцеловал руку госпоже Швакхаммер и еще раз призвал ее простить и забыть обиду; что было, то быльем поросло.
Она простила меня, и мы заказали еще щелака. Потом мы сидели и вели дружескую беседу. Время от времени оркестр начинал играть что-то новое, и мы отставляли зелюмы со щелаком, вставали и шли танцевать. Я ничего не понимал в танцах и был вынужден импровизировать. Госпожа Шмаль громко возмущалась моим неумением.
– Следите за моими движениями, капитан Малахайд, – требовала она, – черт возьми, следите за моими движениями! Когда в очередной раз музыка умолкла, и мы вернулись к столу, она уделила этому вопросу еще большее внимание, в частности, сказав:
– Ну вы даете, капитан Малахайд, это ж надо так танцевать! У меня все ноги в синяках. И вообще, что за странная манера танцевать в пальто, застегнутом на все пуговицы?
Я не знал, как ответить, мне стыдно было признаться, что под пальто у меня ничего нет, кроме брюк и грязной майки, но Вик Руиз спас положение.
– Мадам, не стоит строго судить капитана Малахайда за такую мелочь, как неумение танцевать. Ведь капитан прибыл из Абалона, мадам, а единственный танец абалонцев – танец урожая, подобный танцам животных в разгар периода спаривания; дикий, полубессознательный, полный скрытой ярости и подавленного вожделения; в основе своей языческий, ритуальный танец, его движения возникают из глубин души; молчаливый крик, тайная мольба, сдавленный стон, невольный жест и надежда. Этот танец, мадам, в своей пантомиме являет все животные чувства, скрытые в человеке; в момент наивысшего экстаза участники танца способны увидеть тени грядущих событий. Поэтому не стоит удивляться и осуждать капитана за то, что он танцует в пальто. Что касается меня, мадам, то я скажу так: «Превосходно, капитан Малахайд! Вы танцевали превосходно, сударь!»
Объяснения Руиза оказали должное воздействие на госпожу Шмаль; она успокоилась и даже пожелала танцевать снова. Но я отказался, сославшись на легкую головную боль. У меня не было ни малейшего желания признаваться госпоже Шмаль в том, что, танцуя с ней, я постоянно думал о Франческе Шеферд.
Руиз случайно взглянул на пол и увидел выброшенную мной газету. В самом углу рваной страницы он прочел репертуар одного из хейларвейских театров.
