— Вы, вероятно, будете просить о возможности взглянуть на нашего узника. Так я вам загодя сообщаю, что это исключено. Более того, никому из приезжих не дозволяется посещать долину Лонгвуд и даже с окрестных холмов обозревать дом, где он проживает.
Головнин слушал, удивленно покачивая головой.
— Единственно могу вас утешить, — граф обвел взглядом стены большой комнаты, где они обедали, — в этой комнате первоначально проживал Бонапарт, пока ему не отстроили дом в Лонгвуде. Здесь все осталось, как прежде.
Головнин поднял глаза, на потолке висела хрустальная люстра. «Сии свечи освещали макушку тирана», — усмехнулся Головнин, кинул взор на высокое окно. «Из этих проемов он, наверное, не раз тоскливо посматривал на приходящие и покидающие бухту корабли».
— Ваша светлость, — попросил Головнин, — ежели вас не затруднит, расскажите о житье здесь Бонапарта. Поверьте, сие не праздность, имею привычку морехода во всякую новинку вникать. А кроме того, меня наверняка в Петербурге заклюют расспросами.
Граф ответил с добродушной усмешкой.
— Извольте, для меня сие не составит труда. Но прежде вы мне перескажите происшествия в столице за три года, я только из одних писем об этом узнаю.
— Ваша светлость, я сожалею, но светские события пересказать не могу, занят был службой и другими делами, и два года, как в плавании.
Граф не огорчился.
— Ну, тогда поведайте о своем вояже, где бывали, что видели.
Головнин перебирал в памяти посещение Бразилии и Лимы, Камчатки и Аляски, неторопливо делился впечатлениями, а потом настал черед графа.
— Наполеон последние месяцы не выходит из дома, — начал свой рассказ граф. — Изредка появляется на балконе в белом фланелевом халате и красной шали на голове. Иногда он выходит с бильярдным кием. От скуки играет в бильярд с камердинером. — В другой руке у него всегда зрительная труба, но в нее он ничего не может увидеть, кроме окружающих холмов с часовыми на вершинах. Он обрюзг, пожелтел, не бреется, частенько хворает в последнее время. Его медик сказал, чтобы пособить Наполеону в его болезни, надо отвезти его в Европу и дать ему двести тысяч войск в команду. Свита постепенно покидает его, нынче при нем только генерал-адъютант Бертран, генерал Монтолон с женой и камердинер. Обслуживает его повар-китаец.
Когда граф замолчал, Головнин спросил:
— Позвольте узнать, ваша светлость, не вспоминает ли Бонапарт о походе в Россию?
— Знаю только одно достоверно. На остров Бонапарта доставил французский адмирал Кокберн. Адмирал был единственным из сопровождения, кого уважал Бонапарт и делился с ним сокровенным. Так вот однажды он сказал ему: «Мне надлежало бы умереть при Бородине или в Москве».
Граф Бальмен говорил правду. Он не знал, что в то время в долине Лонгвуд диктовал Наполеон для потомков своему адъютанту. «Та роковая война с Россией, — говорил опальный император, — в которую я был вовлечен по недоразумению, эта ужасная суровость стихии, поглотившая целую армию…»
Заканчивая беседу, Бальмен извинился:
— Губернатор находится за городом, готовит бумаги в Лондон и не сможет, к сожалению, вас принять.
Откланявшись, Головнин отправился с Лутковским осматривать город. Среди незатейливых, но опрятных домиков выделялись особняк губернатора и костел. Оттуда доносились звуки органа, и моряки зашли послушать музыку. Когда вышли из костела, Лутковский вдруг сказал:
— Оказывается, на здешнем кладбище покоится русский моряк.
— Вот как? — удивленно повернулся Головнин.
— Головачев Петр, бывший лейтенантом на корабле «Надежда» у Крузенштерна. Мне сказывал здешний пастор, что он покончил с собой на корабле.
Головнин сдвинул брови.
— Припоминаю, Иван Федорович в сочинении своем упоминает о сем прискорбном происшествии.
Поздней ночью возвратился на шлюп командир и на вопросительные взгляды столпившихся офицеров пробурчал:
— После, господа, в море, все поведаю, а нам завтра велено отсюда убираться. Отправляйтесь-ка лучше почивать.
Едва командир скрылся в каюте, офицеры затеребили Лутковского и потащили его в кают-компанию. Он рассказал все, что слышал от армейского капитана и узнал, расспрашивая жителей городка.
— Обыватели весьма недовольны нахождением здесь Бонапарта. Им большой убыток. Сюда ни одно торговое судно по желанию зайти не может. Да и офицерам, охраняющим его, здесь не нравится. Все дорого, а удовольствий никаких.
Вспомнил он и о Петре Головачеве. Никто из офицеров об этом не слыхал, кроме Матюшкина. Федор тут же затащил приятеля в каюту, открыл сочинения Крузенштерна, отыскал нужное место.
— Послушай, что пишет Крузенштерн об этом случае: «Недоразумения и неприятные объяснения, случившиеся на корабле нашем в начале путешествия, о коих упоминать здесь не нужно, были печальным к тому поводом». Закрыв книгу, Матюшкин задумчиво проговорил:
— А знаешь, Феопемт, припоминаю я, читал в каком-то издании о сем случае спутника и приятеля Головачева. Так, помню, он описывал все подробно. Не мог Головачев стерпеть те унижения, которые Крузенштерн причинил советнику Резанову. А Головачев Резанова весьма почитал.
Офицеры разбрелись по каютам, укладывались спать, а Матюшкин с Лутковским вышли на шканцы. Береговой бриз приятно ласкал лицо. На потревоженной глади бухты мерцали блики фонарей дозорной шлюпки, описывающей круги вокруг «Камчатки». На берегу изредка трепетали движущиеся огоньки. По дороге, ведущей через горы в Лонгвуд, разъезжали конные патрули с факелами. Дорога шла через перевал, оттуда тянуло прохладой.
— А как ты мыслишь, Федор, о чем сейчас размышляет Наполеон, ежели не спит? — полушутя спросил Лутковский.
— Как и всякий смертный, о своей судьбе, удачах и промашках, возможно, о чем-то сожалеет.
Быть может, Матюшкин угадал. И уж наверняка в каких-то закоулках памяти Наполеона временами ворошилась горькая досада:
Перед уходом командиру «Камчатки» нанесли визиты Бальмен, французский комиссар, генерал маркиз Монтен, капитаны английских кораблей.
За обедом Головнин выразил сомнение в необходимости строгого карантина и усиленной охраны на острове.
— Не скажите, капитан, — ответил француз, — кажется, нам известен доподлинно каждый, кто посещает дом узника. И все же в Европу просачиваются письма от Бонапарта. Более того, есть сведения, что его сторонники не потеряли надежду высвободить своего кумира. Недавно губернатор выслал с острова по подозрению в заговоре пехотного офицера и лекаря…
Вечером, перед заходом солнца, «Камчатка» снялась с якоря и без пушечного салюта распрощалась со злополучным островом…
Азорские острова у моряков принято считать центром Атлантики. Так уж распорядилась природа, расположив их как раз посредине между Европой, Африкой и Северной Америкой.
Обычно кругосветные путешественники, обогнув Африку, стремятся пройти кратчайшим путем, побыстрее бросить якорь в родной бухте. Иначе поступил командир «Камчатки». Видимо, предчувствовал Василий Михайлович, что не судьба ему впредь плавать в океане. Напоследок продлил усладу для сердца истинного моряка, навеки очарованного океанскими просторами… Благо по пути, на рейде пустынного вулканического острова Вознесения пополнили запасы, экипажу поднесли в дар на пропитание местную примечательность, дюжину гигантских черепах. Их вкусное мясо напоминало телятину. А дальше те же доброхотные пассаты вскоре наполнили паруса шлюпа.
Неделю предполагал провести на островах командир шлюпа. Но природа и обаяние дружелюбных португальцев, а потом и противные ветры удержали «Камчатку» вдвое больше.
