генерал-майоры, буде вышнее начальство признает меня для морской службы неспособным, не подвергая баллотированию…»
Переименование состоялось спустя пять дней…
Следующая кампания для генерал-интенданта началась в заботах об отправке на Средиземное море эскадры. На исходе лета адмирал Сенявин, покидая Кронштадт, поднял свой флаг на «Азове». В успехе Наварина была и толика труда Головнина. Новые корабли и пристрелянные пушки сделали свое дело…
Весть о Наварине еще не достигла Петербурга, а на пороге дома Головнина выросла фигура Матюшкина. Только Головнину и мог высказать свои переживания Федор. Впечатлений от кругосветки было много, но друзей-лицеистов в столице после 14 декабря поубавилось.
— А что же Фердинанд Петрович? — поинтересовался Головнин.
Обычно прямодушный, Федор замешкался:
— Видимо, отчетами занят в департаменте…
Потом все-таки выяснилось, что между приятелями произошла на «Кротком» размолвка. В докладе Врангель даже не упомянул Матюшкина среди офицеров, отличившихся «примерным поведением».
Видимо, грохот пушечных залпов Наварина разбередил Петра Рикорда. Перед Рождеством Головнин поздравил его с «контр-адмиралом», а летом проводил на Средиземноморье командовать эскадрой.
Проснулась вдруг тяга к военной службе у Матюшкина. Разошлись его дороги с Врангелем. Женившись, Фердинанд сразу ощутил бремя материальных забот, решил оставить действительную службу, собирался управляющим на Аляску, подзаработать капитал…
Обычно для карьеры необходим начальный импульс. Сам Федор в военном деле себя не проявил, а испытать захотелось. Туго бы пришлось «гуманитаристу», да еще без Морского корпуса, но он вспомнил юношеские увлечения. Баронесса Анна Фосс устроила ему встречу со своим дядей, адмиралом Мордвиновым.
Престарелый сановник четверть века назад расстался с флотом, но связи при дворе сохранились.
— Поезжай на Средиземное море. Там для флотских дел уйма. Сам в молодости служил в тех местах. Поначалу бери под команду бриг… Похлопочу за тебя у Меншикова.
В ожидании назначения Матюшкин поехал поделиться новостью к Головнину, в Гулынки, где тот проводил отпуск.
— Одобряю поступок, шаг значимый. Вам еще тридцати нет, все впереди, наверстаете. Мне бы ваши годы. — Головнин крякнув, сжал кулак.
В комнату, постучав, вразвалку вошел рослый мужик в матросском бушлате.
— Ваше превосходительство, так что молотилку наладили.
— Добро, Митрофаныч, ступай, — лицо Головнина просветлело.
На недоуменный взгляд Матюшкина пояснил:
— Матросы у меня, кто с «Дианы», а кто с «Камчатки», забрал их у помещиков десятка два, оброк за них плачу. Они славно у меня работают и обжились. Оброк отработают, отпущу.
Вернувшись в Петербург, Матюшкин получил назначение на Средиземное море, в эскадру Рикорда. Дождался возвращения Головнина и зашел попрощаться.
Встречали по-домашнему. Хозяйка накрыла стол, поставили самовар. Давно не чувствовал Матюшкин семейного уюта, так и мыкался по гостиницам.
Из дальней комнаты доносились детские крики и плач. Дверь отворилась, робко просунул голову мальчик.
— Подойди, Сашенька, — поманил его Головнин и представил, — мой наследник, — погладил по голове, — единственный. А там все невесты, — подтолкнул сына к двери, спросил. — Жениться-то когда- нибудь собираетесь?
— Лучше быть брошенным посреди моря, нежели быть вечно прикованным к жене не по своему желанию.
— Так сыщите себе по нраву.
— Давненько сыскал, Василий Михайлович, но занята она, а потому недосягаема. А иную не желаю знать.
Головнин понимающе растянул рот в улыбке: «Никак Людмилу Ивановну не позабыл до сих».
Матюшкин, покраснев, завозился, расстегнул сюртук, вынул какие-то листки.
— Сие нескромно, но Александр мне посвятил стих. Хотите ли его услышать, Василий Михайлович?
Головнин согласно прикрыл глаза. Вспомнил юношеское увлечение поэзией в Морском корпусе. Читал Федор вдохновенно
Сложив листок, протянул Головнину:
— Возьмите, Василий Михайлович, на память.
— Благодарствую.
Матюшкин покосился на притворенную дверь.
— А желаете иметь строки Пушкина негласные?
— Отчего же, пожалуй, — без колебаний ответил Головнин.
— Вот возьмите список, «Послание цензору» и ода «Вольность».
— Занятно, — Головнин взял листки и отнес в соседнюю комнату. — На досуге ознакомлюсь. А сейчас давайте выпьем по маленькой, за вашу дальнюю дорогу…
«Река времен в своем теченьи уносит все дела людей».
Можно сказать, что применительно к деятельности Головнина эти державинские строки звучат неоднозначно. Сменились министры, вместо Траверсе заступил фон Моллер, но порядки в их департаментах остались прежними. А вот за семь лет кропотливой работы подопечных генерал-интенданта верфи Петербурга и Архангельска преобразились. Теперь флот каждую кампанию получал добротные корабли.
Со стапелей один за другим сходили не бутафорские, как прежде, а полноценные боевые корабли. Двадцать шесть линейных кораблей, двадцать один фрегат, десятки других вымпелов влились за это время в состав Балтийского флота. И что примечательно, десяток пароходов… Так что время работало в своем поступательном движении на пользу державы, воплощаясь в морскую мощь кораблей. Конечно, не все вечно. Старели в свой срок и корабли, но теперь их строй пополняли новые, более мощные морские исполины.
При всей своей никчемности Николай I в начале царствования замечал и поощрял людей, самоотверженно служащих державе.
В конце 1830 года, редкий случай, через чин, Василия Михайловича произвели в вице-адмиралы, на его адмиральских эполетах появились сразу два орла, или, как их в шутку называли моряки, «мухи»… Всего полгода отвела судьба Головнину пробыть в этом звании…
Летом 1831 года в «белокаменной» и северной столице свирепствовала холера. Люди падали замертво на улицах, бились в припадках. Вокруг запертых лавок поливали карболку, по улицам стлался дым от костров. Несмотря на жару, в каждом доме топили по-черному печи, разжигали самовары. В дыме искали спасение…
На верфях каждый день недосчитывали мастеровых, а вице-адмирал упрямо каждое утро появлялся на стапелях…
Все случилось в одночасье. Уехал он на службу ранним утром 29 июня 1831 года…
Карета привезла его домой раньше обычного, и Авдотья Степановна не узнала побледневшего супруга, которого под руки ввели в дом.
— Корежит что-то, Авдотья Степановна, — показывая на желудок, через силу улыбаясь, проговорил он, — авось к утру полегчает…
Ночью он потерял сознание, а утром врач последний раз закрыл ему глаза…
Хоронили его без родных, одни санитары.
