ставни домов, камелии и пальмы. Когда мы обедали, пошел снег. Снег на розовых камелиях.
Сейчас мы проезжали престижный берег Силвер-Лейк, с завистью глядя на богатые дома среди цератоний, разливающих в воздухе хлебный запах. Воображая, какой может быть настоящая жизнь.
— Вон тот, чур, мой. — Ивонна показала на особняк в тюдоровском стиле с брусчатыми садовыми дорожками.
Ники больше нравился современный, стеклянный, сквозь стены которого виднелись люстры стиля пятидесятых, «кальдер-мобиль» — асимметричная вращающаяся подвеска с блестящими металлическими фигурками неправильной формы.
— У меня в доме не будет никакого мусора, — сказала Ники. — Я хочу просторный, с хромом и черной кожей.
Медленно поднимаясь в гору, мы проехали дом, где кто-то упражнялся в игре на фортепиано. Он был в испанском стиле, белый с черепичной крышей, за узорчатым забором у крыльца колыхал ветвями старый дуб. Вид у дома был уютный и надежный. Казалось, он мог растить и охранять красоту, как бассейн, полный блестящих форелей.
— Думаешь, у них нет проблем? — Рина заметила, как я провожаю его глазами. — У всех есть проблемы. У вас — со мной, у них — со страховкой, с выплатами за дом, с мазью от геморроя. — Она улыбнулась, показав щелочку между передними зубами. — Мы вольные птицы. Они завидуют нам.
На обочине возле дальнего дома, почти на самом верху, лежали ненужные вещи. Я выпрыгнула и подобрала старую детскую качалку, высокий стульчик для кормления с пятнами от морковного пюре, манежик, ходунки. У Ивонны потемнели глаза, когда я передавала все это ей в фургон. Розовые щеки стали обморочно-белыми, губы сжались. Схватив детские вещи, она закинула их подальше, больше от злости, чем от усердия.
Когда мы тронулись, она забилась на заднее сиденье и стала дрожащими руками перелистывать «Севентин». Закрыла его, посмотрела на девушку с обложки. На девушку, у которой никогда не было беременности, социального работника или приемной матери. Ивонна погладила покоробившуюся шершавую обложку. Ей хотелось знать только то, что знает эта девушка, ощущать жизнь, как она, быть такой же красивой, желанной, уверенной в себе. Как верующим, когда они целуют статуи святых.
— Как ты думаешь, мне пойдут светлые волосы? — Она приложила журнал к лицу.
— Мне они не дали ничего хорошего. — Я повернула шарик с божьими коровками, глядя, какони бегают по стенкам.
Перед глазами стояло лицо Клер на берегу Мак-кензи, умоляющее меня отпустить пойманную рыбу. Это самое меньшее, что я могла для нее сделать. Удача придет ко мне сама. Я наклонилась назад и подставила ветру открытый пластиковый шарик.
Без пятнадцати восемь мы добрались до Маршаллской школы, восьмой для меня за последние пять лет. Центральное здание было из тщательно выложенного кирпича, но временные корпуса, окружившие его со всех сторон, были построены как попало. Ивонна низко наклонилась над журналом — не хотела, чтобы ее видели. Этой зимой она бросила школу.
— Эй, — окликнула Рина, когда я выбралась из фургона. Перегнувшись через Ники, она протянула мне пару сложенных банкнот. — Деньги правят миром.
— Спасибо. — Засовывая их в карман, я вспомнила Амелию.
Ники скривила губы, глядя, как школьники торопливо курят, прикидывая время до звонка.
— Школа — сплошной отстой. Хочешь, пошли ее подальше, Рина ничего не скажет.
— Мне всего один семестр остался. — Я пожала плечами. На самом деле я просто боялась еще что-то в жизни потерять.
24
Я подскочила и села на кровати. Час ночи, вата в ушах. Наверху в гостиной у Рины с ее товарищами шла вечеринка, сейчас они завыли под старую запись «Ху», включенную так громко, что я чувствовала каждую ноту по вздрагиванию пола. Поэтому Рине и нравилось здесь, среди снабженческих контор, булочных и промышленных складов — шуми, сколько хочешь. Вся жизнь на Риппл-стрит была сплошной рок-н-ролл. Ники пела в трех разных группах, у Рины была коллекция хитов семидесятых, впервые услышанных ею со старых пленок на черном рынке Магнитогорска. Я старалась вспомнить мелодии Дебюсси, Майлза Дэвиса, переливы гамелана, но басы «Who» начисто выбивали их из головы.
Для меня рок был просто еще одним видом безликого секса в мире мужчин, секса за бетонной стеной общественного туалета. Дайте мне гармонии Сати, нежные, как свет на стогах Моне, голос бразилианки Аструд, похожий на линии Матисса. Дайте мне лечь с Матиссом в облупившейся комнатке на юге Франции под нежный говорок белых голубей с пушистыми лапками, под мягкое хлопанье их крыльев. Совсем чуть- чуть, Анри, недолго, пока не придет Пикассо в своих грубых деревянных ботинках. Надо пользоваться его отсутствием.
Как мне не хватало красоты. Россыпей звезд в ночах Тухунги, нежной шеи Клер, склонившейся над моей тетрадкой с уроками, матери, плавающей под водой в бассейне, музыки ее слов. Все ушло. Вот моя жизнь, ничего другого не остается. «Одиночество — нормальное состояние человека. Научись мириться с ним».
Кровать Ивонны у другой стены пустовала, в одиннадцать она пошла на вечеринку куда-то через мост. Я включила лампу и стала рисовать. Провела темно-синюю линию по фиолетовой бумаге, начала растушевывать ее серебром. Это лодка, каноэ из черного дерева, стоящее безлунной ночью на морском берегу. Там нет ни людей, ни весел, ни парусов. Мне представлялось бессолнечное море Кублай-хана, викинги матери, сталкивающие в воду лодки с мертвецами.
Я подышала на ладони, потерла их друг о друга. Отопление не работало, Рина так и не собралась его починить. Мы постоянно ходили в свитерах.
— Мерзнете? — удивлялась она. — В Калифорнии? Не смешите меня.
Они не чувствовали холода, крича и прыгая под «The Who», то и дело наливая друг другу бренди и какой-то русский напиток, водку с металлическим запахом и привкусом гвоздей.
Тесная, загроможденная вещами комната походила на склад благотворительного общества. Интересно, что сказала бы мать, увидев, кем стала ее маленькая художница? Просто частью Рининого секонд-хенда. Хотите эту лампу на стеклянной подставке? Назовите цену. Как насчет портрета краснощекой крестьянки в оранжевом платке? Масло, между прочим. Для вас — десять долларов. Букет искусственных цветов с каплями-бусинами? Позовите Рину, отдаст за семь пятьдесят. Есть пушистый восточный ковер, дубовый столик, чуть-чуть кривой, пять разных стульев к нему, — только для вас, только сегодня. Столовый набор с огромной салатницей, полная энциклопедия «Британика» шестьдесят второго года. Еще у нас есть три грязно-белых кота, повсюду кошачья шерсть, запах мочи по всему дому. И кроме всего этого, старый музыкальный центр в вишневом шкафу вместе со стопками кассет семидесятых годов — выше платформ на ботинках Боуи.
А наша одежда, мама, как она тебе нравится? Яркие полиэстеровые топики, фиолетовые обтягивающие штаны, желтые блузки на молнии. Вещи кочуют из шкафа в шкаф, пока не надоедают всем, тогда мы продаем их и покупаем что-нибудь другое. Ты не узнала бы девушку, которой я стала. Волосы отрастают, я нашла пару темных очков а-ля Джеки Онассис, и ношу их почти не снимая.
Прежней моей одежды уже нет, этих шмоток богатой сироты из «Фред Сегал» и нью-йоркского «Барни'з». Рина заставила меня их продать. Ты бы это одобрила, я уверена. Когда мы разгружались в субботу на стоянке у «Наталиа'з нейлз», я увидела, расставляя кофейные кружки, как Рина достает из черных мешков для мусора мои вещи. Французский синий твидовый жакет, платье на бретельках от Бетси Джонсон, пижаму как у Мирны Лой. Рина спокойно вешала их на плечики вертящейся стойки. Я сорвала их оттуда и встала, дрожа, перед ней. Она рылась в моем шкафу, в моих ящиках!
— Это мои вещи.
Не обращая на меня внимания, она достала длинную розово-серую юбку, зацепила петельки за вешалку.
