Белый олеандр

что станешь такой же, da? — Он махнул рукой в сторону гостиной, потом показал жестом большой живот. — Точно говорю, я не сделаю тебе ребенка.

Если бы это было так. Я действительно боялась, но не этого. Если дать ему дотронуться до меня, я уже не смогу остановиться. Помню, когда мы ходили с друзьями матери во вращающийся бар на вершине отеля «Бонавентур», меня подносили к окнам, и пустота тянула меня наружу. То же самое я чувствовала в одной комнате с Сергеем — соскальзывание, тягу к падению.

— Может быть, я не хочу обижать Рину. — Мелкими движениями ножа я вырезала чешуйки на русалочьем хвосте. — Женщинам не очень-то нравится, когда кто-то вертится вокруг их любовников.

Улыбка прошлась по его лицу, как швабра.

— За Рину не беспокойся. — Сергей рассмеялся урчащим смехом, глубоким, откуда-то из-под нового ремня, из тесных джинсов. — У нее ничего долго не задерживается. Ей нравится быстрый оборот — сегодня Сергей, завтра еще кто-нибудь. «Эй, купите вот этот костюм, да шляпу не забудьте прихватить!» А для вас — кое-что еще. Вот, смотри.

Он что-то достал из кармана, блестящее в полутьме, как светлячок. Бриллиант на серебряной цепочке.

— Нашел на тротуаре. Хочешь?

Решил купить меня краденым бриллиантом? Мне стало смешно. Нашел на тротуаре. Скорее, на чьем- нибудь ночном столике. Или на шее, откуда мне знать? «Это я аккуратно снимаю с петель стеклянную дверь двухэтажного дома в Мар-Виста». Сергей соблазнял женщину, как педофил заманивает ребенка конфеткой или обещанием прокатить на машине. Но мне достаточно было просто этого запаха, голоса, синих веревок вен на руках, синих глаз под тяжелыми веками, блестящими сейчас от серебристых теней. Достаточно было этой преступной улыбки.

— Астрид… — Он сделал огорченное лицо. — Krasavitza, милая. Мой подарок — от всего сердца.

Сердце Сергея, этот пустой коридор, непроветренная комната. «Сентиментальность — культивирование в себе чувств, которых вы на самом деле не испытываете». Хорошая девушка на моем месте оскорбилась бы, вытолкала бы его. Можно было не обращать внимания на эту улыбку, на бугор в джинсах, но он знал мои мысли, чуял мое желание. Я соскальзывала к темному окну, пустота высасывала меня, тянула наружу.

Он надел мне на шею цепочку с бриллиантом, взял мою руку и прижал к паху, теплому, набухающему. Это было прямо и грубо, но мне нравилось трогать этого мужчину, к которому тянуло, словно в пропасть. Сергей наклонился и поцеловал меня — так, как я хотела, — крепко, с привкусом перегара. Расстегнул мою блузку, стянул ее через голову, юбку тоже стянул, бросил на другую кровать. Его руки будили меня, я даже не знала, что спала, так давно этого со мной не было.

Потом он остановился, и я открыла глаза. Сергей рассматривал мои шрамы. Водил пальцами по морзянке собачьих зубов на руках и ногах, трогал штрихи пуль на плече, на груди, на боку, прикидывал их глубину, давность и серьезность ран.

— Кто тебя так?

С чего начинать ответ на этот вопрос? С даты рождения, наверно. Дверь все еще была открыта, слышалось бормотание телевизора.

— Это представление или что?

Сергей бесшумно закрыл дверь, расстегнул рубашку, повесил на стул, снял джинсы. Тело у него было белое, как молоко, выделялись только синие вены; оно пугало меня, крепкое, полупрозрачное, как мрамор. От него перехватывало дыхание. Как люди могут путать правду и красоту, думала я, глядя на него. У правды впалые глаза, тощее некрасивое тело, язвы, рубцы, гнилые зубы, седые нечесаные волосы. А красота пуста, как долбленая тыква, самодовольна, как попугай. Но она обладает властью. Она пахнет мускусом и свежестью, от нее благоговейно закрываются глаза.

Он знал, как трогать меня, знал, что мне нравится. Я не удивлялась. Дурная девчонка, я опять ложилась под папашу. Губы у меня на груди, руки на ягодицах, выше, между ног. Не было никакой поэзии в том, как мы извивались на желтом покрывале посередине комнаты. Он ставил меня в любые удобные позы, закидывал ноги себе на плечи, скакал на мне, как казак. Поднимался, держа в сомкнутых руках мое горячее тело, властно прокладывал дорогу в него. Зеркало в шкафу отражало нас обоих. Удивительно, как мало я была сейчас похожа на себя — с полуприкрытыми глазами, с развратной улыбкой. Не Астрид, не Ингрид, я не встречала никого похожего на эту девушку с крупными ягодицами, длинными ногами поверх его плеч. Длинная белая незнакомка.

Дорогая Астрид!

Девушка из «Современной литературы» приезжала брать у меня интервью. Ей хотелось узнать обо мне все. Мы проговорили несколько часов, и это «все», что я ей рассказала, — сплошная ложь. Дорогая моя, мы шире собственной биографии. Кто, как не ты, должен это знать. В чем биография души? Ты родилась дочерью поэта, ты с детства обладала красотой, ты получила творческий дар вместе с молочной смесью и яблочным пюре, вместе с поцелуем на ночь. Потом у тебя появился пластиковый Иисус и немолодой любовник с семью пальцами на руках, ты побывала заложницей в бирюзовом доме, балованной дочкой депрессивной актрисы. Теперь ты живешь на Риппл-стрит, откуда шлешь мне фотографии с мертвецами и плохие стихи, составленные из моих слов. Ты хочешь знать, кто я такая?

Кто я? Я та, кем себя объявляю сегодня, а завтра — совершенно другой человек. Ты слишком любишь свою ностальгию, думаешь, что память может защищать и утешать. Прошлое скучно. Важен лишь человек сам по себе, то, что он создал, то, чему научился. Воображение использует лишь необходимые детали, от остального же избавляется — а ты хочешь строить музеи.

Не копи прошлое, Астрид. Ничего не надо беречь. Жги его. Художник — феникс, ему нужно сгореть, чтобы вновь воспрянуть.

Твоя мать.

В автоматической прачечной я рассортировала нашу одежду — цветную и светлую, для прохладной и горячей стирки. Мне нравилось стирать, нравился звон монеток в автоматах, успокаивающий запах порошков и сушилки, гул машин, хлопанье простыней и джинсов, когда женщины складывали выстиранную одежду, нравились свежие рубашки. Дети играли с корзинами белья — носили, как клетки с птицами, залезали в них, как в лодки. Мне тоже хотелось залезть в одну, сделать вид, что я гребу на корабль.

Мать терпеть не могла работу по хозяйству, особенно если ее приходилось делать на людях. Она тянула, пока вся наша одежда не пачкалась, иногда стирала белье в раковине, чтобы не ходить в прачечную еще несколько дней. Когда дальше тянуть было уже невозможно, она быстро загружала в машины белье и уводила меня в кино, в книжный магазин. Каждый раз мы возвращались и находили вещи вываленными из машин или брошенными на стол, мокрыми и холодными. Мне было неприятно, что чужие трогают их. Все же спокойно стоят и смотрят за бельем, почему мы не можем? «Потому что мы — не „все', — говорила мать. — Мы далеко не „все', Астрид».

Хотя даже ей приходилось возиться с грязным бельем.

Когда все высохло, я вернулась домой в машине Ники, которую она доверяла мне в особых случаях — если, например, она напивалась и не могла сесть за руль или я стирала ее одежду. Машину я оставила у забора. На крыльце сидели две незнакомые девушки. Свежие лица, не тронутые косметикой. Одна была в старомодном платье с мелкими цветочками, соломенные волосы собраны в пучок, проткнутый японской палочкой для еды. Вторая была в джинсах и розовой майке с высоким воротником, блестящие черные волосы до плеч, соски, торчащие сквозь розовую ткань.

Светловолосая встала, щурясь на солнце, глаза у нее были серые, как платье, по лицу расползлись веснушки. Неуверенно улыбнулась, глядя, как я вылезаю из машины.

— Ты Астрид Магнуссен?

Я вытащила мешок для мусора со сложенной одеждой, полезла в багажник за вторым.

— А вы кто такие?

— Я Ханна, — сказала светловолосая. — А это Джули.