Бедреддин тут же завел речь о необъятности познаний и остроте ума Аль Джахиза из Барсы, жившего пять столетий назад. Ученый с присущей ему иронией доказывал, что ученое невежество во сто крат опаснее простого незнания. Вот, к примеру, издевка Аль Джахиза над лжепророками: «Их аргументы, доказывающие право на власть, становятся все убедительней, по мере того как растет их власть».
Сеид Шериф и Джеляледдин слушали Бедреддина, пряча в усы улыбку. Ни паломничество, ни приключения, постигшие его в пути, нисколько не переменили их друга со дня первой встречи, два с лишним года назад, когда после пятничной молитвы богатый иерусалимский купец пригласил их разделить скромную трапезу, дабы освятили они своим присутствием его жалкое жилище, — так по правилам каирской вежливости Али Кешмири называл свой, подобный дворцу дом, — и укрепили его душу в вере многомудрой беседой, в которой, если они не возражают, примут участие два молодых улема из земли османских султанов.
Скромная трапеза обернулась пиром. Для начала подали кунжутные лепешки, вяленые колбасы и оливки, затем принесли лапшу на мясном взваре в широких больших пиалах, жаренную на решетке баранью печень, запеченного в рисе фазана, обильно уснащенного зеленью, а под конец двое слуг внесли на огромном серебряном подносе кроваво-красные длинные ломти арбуза, пахнущего свежестью гор. Из-за занавеса время от времени доносились негромкие звуки флейты и ребаба. Зазвучал было бархатистый женский голос, но Мюбарекшах строго свел брови, хозяин махнул рукой, музыка прекратилась, и беседа, завязавшаяся между переменами, больше не прерывалась до утренней молитвы.
Бедреддин выказал обширные знания, независимый ум и такт. Он оказывал уважение и к учености, и к личности собеседника, не смущаясь, сознавался в неведении, если чего-либо не знал, но не робел перед авторитетами. Словом, не собственное место в науке, а сама наука занимала его, не победа в споре, а Истина была важна. О нем с полным правом можно было сказать, что он неукоснительно следует священному хадису, гласящему: «Ищи науку, даже если она пребывает в Китае». Покуда молодой ученый вел свою речь, Мюбарекшах наклонился к сидящему от него по правую руку Сеиду Шерифу и прошептал: «Если хочешь походить на кого-либо, походи на него».
Подобной похвалы обычно бывает достаточно, чтобы возбудить неприязнь к хвалимому во всех остальных учениках. Но Сеид Шериф, хоть был на четырнадцать лет старше Бедреддина, сумел разделить восхищенье своего учителя турецким улемом. Мюбарекшах не знал, что через несколько лет после его смерти Сеида Шерифа назовут «светочем века», но он верил, что его ученик — истинный ученый, а ученый зависти не подвержен. Он не ошибся: Сеид Шериф сумел извлечь из слов учителя поучение. В поисках истины он был не менее ревностен, чем молодой пришелец, но вот доброты, он это знал, ему не хватало: бывал чересчур резок в суждениях, суров в оценках. Значит, есть в чем взять Бедреддина в пример. Не зря говорят: «Любите тех, кого любят любимые: это испытание вашей любви!»
И сейчас, выслушав длинную хвалебную речь Аль Джахизу, которой Бедреддин встретил друзей после долгой разлуки, Сеид Шериф понимающе переглянулся с Джеляледдином. В такой день, как сегодня, решительно заявил он, даже отец всех факихов мира, великий Абу Ханифа, не заставил бы его ввязаться в ученый диспут, покуда они во всех подробностях не узнают, что повидали, что испытали друзья. Тут он с преувеличенной почтительностью поклонился в сторону Бедреддина и Мюэйеда.
— Простите, хаджи, как вас следует теперь именовать, подобно всем совершившим паломничество.
Бедреддин попробовал что-то возразить, но Джеляледдин прервал его: в медресе Аль-Юсуфи стынет плов, коим они вознамерились отпраздновать возвращенье друзей. То был довод, решивший дело: Мюэйед перед ним, естественно, устоять не смог, и Бедреддину пришлось подчиниться большинству. Собравшиеся в тот день вокруг огромного блюда с куриным пловом были учениками Мюбарекшаха. Все вчетвером читали они с учителем одну и ту же книгу: комментарии Кутбу Тафтазани к труду знаменитого богослова кадия Сыраджеддина Урумеви, который сто с лишним лет назад жил при дворе сельджукских султанов в Конье и был оппонентом великого Джеляледдина Руми. Труд этот назывался «Матал-и-Анвар», то есть «Восход лучезарного света», и относился к сложнейшим разделам теории познания. Их учитель считался крупнейшим авторитетом в вопросах логики во всем ученейшем Каире, за что и получил прозвание — Логист. Когда разбор выше названных комментариев был закончен, близился зуль хиджа, двенадцатый месяц арабского лунного календаря, во время которого совершается паломничество к святыням ислама. Поскольку чтение книги Тафтазани считалось завершением курса логики, Мюбарекшах решил воспользоваться окончанием учения, дабы исполнить наконец предписанную каждому здоровому и состоятельному мусульманину обязанность, что он до сей поры сделать был не в состоянии, поелику каждый день его был посвящен науке и передаче знаний. В спутники себе пригласил он Бедреддина. Тот с радостью принял бы приглашение не только из любви к учителю и благочестия, но прежде всего из жадности к знаниям. Что могло быть значительней для посвятившего себя изучению законов ислама, чем посещение родины пророка Мекки и священного города Медины, который первым признал его и где он опочил?! Беда была в том, что путешествие требовало средств, а их не было. Их благочестивый покровитель Али Кешмири давно вернулся к себе в Иерусалим, да и обращаться к нему за помощью было зазорно. Достаточно, что их кормят и поят до конца ученья на его кошт. Мюбарекшах сразу понял, в чем дело, и устранил препятствие, согласившись взять в свой караван заодно и Мюэйеда, хотя тот уже однажды ходил в хадж.
Они двинулись в путь ранним солнечным утром. Миновав массивные, в два верблюжьих роста, каменные Врага Завоеваний — по-арабски Баб эль-Футух, выехали в окружающие город обширные поля, где носились на своих скакунах и упражнялись в стрельбе перетянутые в талии черкесские мамлюки — опора нового султана.
Вскоре показался Булак — порт на берегу Нила, там, где в него когда-то впадал старый красноморский канал. Согнувшись под тяжестью кип и мешков, бежали по мосткам, сверкая темной влажной кожей, полуголые грузчики. Ревели ослы. Бранились артельщики. Кричали торговцы.
Медленно покачиваясь, словно корабли на волне, шли верблюды. И неторопливо один за одним двигались среди полей прямые недвижные паруса над невидимыми за берегом судами.
На одном из таких небольших судов отправился в хадж славный каирский богослов Мюбарекшах с Бедреддином, Мюэйедом и немногочисленными слугами.
Почти двое суток влекли их на полдень против течения верблюды. Затем они сами пересели на верблюдов, чтоб пересечь пустыню, отделявшую Нил от Красного моря. Потом опять перебрались на суда, но уже иные, красноморские.
Бедреддин впервые путешествовал морем, если не считать переезда по соленой воде из Румелии в Анатолию. Он лежал на палубе в тени навеса, укрывавшего от прямых лучей солнца. Глядел на удалявшийся выжженный берег, на выскакивавших из воды, отливавших металлом рыбешек. Растопырив, как перья, грудные плавники, они какое-то время парили в воздухе, затем снова шлепались в вязкую серую воду, а иногда на выскобленную добела палубу. Мюэйед спал. Мюбарекшах пребывал в позе самоуглубления: как подобало богослову, готовил душу ко встрече со святынями. Но Бедреддин, сколько ни старался, не мог последовать примеру учителя.
Небо сделалось белесым от жары. Ветер, гнавший судно, чуть слышался, — вероятно, они почти сравнялись с ним в скорости. И на Бедреддина — впервые в жизни — напала томительная лень. Будто был он младенцем, судно — зыбкой, а ветер и волны — руками баюкавшей его матери.
Но стоило им хорошенько удалиться от берега, как порывы раскаленного ветра африканских пустынь раскачали море. Вода стала бурой. Суденышки паломников разметало. С трудом удалось опустить паруса. Ветер крепчал, неумолимо снося их на острова, торчавшие из воды, как бурдюки.
Кормщик велел рубить мачту. Когда она с грохотом упала на палубу, Мюбарекшах распластал коврик, встал на молитву. То было внушительное зрелище: ветер рвал его седую бороду, задирал молитвенный коврик, хлестал намокшим концом чалмы по лицу, брызги окатывали с головы до пят, а он, высокий, прямой, вел разговор с Аллахом, ничего не замечая вокруг. Мюэйед хотел было тоже помолиться, но Бедреддин, внимательно следивший за моряками, заметил, что кормщик из последних сил пытается выжать кормило, вероятно, в расчете смягчить удар о стремительно приближавшийся скалистый берег. Бедреддин кинулся на помощь и потянул за собой Мюэйеда.
Море мотало вцепившихся в кормило пятерых мужчин, как медведь вцепившихся ему в ляжку
