– У тебя же обширные связи, да?
– Нет.
– Да ладно, дружище. Ты из какого картеля? На кого ты работаешь?
– Ни на кого не работаю.
– Мы хотим работать с серьезными людьми.
– Мы хотим работать с серьезными людьми, – повторяет второй дуболом. – А не с какими-то обезьянами.
Тот, который с разноцветными бакенбардами, запускает руку в карман. Я напрягаюсь на пару секунд, но у него слишком темные джинсы, и если бы в кармане было какое-то оружие, это было бы заметно сразу.
– Я – Гамей, – говорит он. – А это – Мускат.
Он вручает мне помятую визитку, на которой написано: “Диджей Гамей и диджей Мускат – боги ритма”.
– Вот, – говорит второй и вручает мне еще одну визитку, на которой написано: “Диджей Мускат и диджей Гамей – боги ритма”.
До меня даже не сразу доходит, что они и вправду такие тупые. Да, молодости свойственно грешить глупостью, но тут дело явно не в молодости. Лично я никогда не рассматривал диджейство как настоящую профессию. Где тут умения, где мастерство, где предприимчивость, где творческое мышление? Накупаешь пластинок – либо в ближайшем магазинчике звукозаписи, либо с доставкой на дом по Интернету, – и ставишь их на проигрывателе. Бесспорно, тут все-таки требуются хотя бы какие-то технические умения: к примеру, включить проигрыватель в розетку, – но, если честно, Вонючка, мне кажется, справится лучше, чем эти двое.
– Дай нам шанс, – говорит Гамей.
– Ребята, я работаю в местной церкви.
– Дай нам шанс, – говорит Мускат и встает на колени. – Звони, когда захочешь. В любое время. Мы хотим заниматься серьезным делом. Мы хотим, чтобы о нас знали по всей стране.
– Спасибо, ребята. Если мне вдруг понадобятся диджей, я позвоню вам в первую очередь, – говорю я, быстро сажусь в машину и еду прочь. Теперь я всерьез опасаюсь за Бертранда.
Может быть, мой уход повлечет за собой всяческие нехорошие последствия? Может быть, там у них назревает кровопролитие?
Еду обратно к Сиксто. Всю дорогу активно потею от страха. Я действительно не уверен, правильно ли поступил. Я ведь не знаю всех тонкостей этой профессии. Сиксто – большой человек в Майами. Ремонт дома, где Сиксто сдает квартиры – это всего лишь одно из средств отмывания денег для его боссов. Покупается полуразрушенный дом, в доме делается дорогущий ремонт, а потом дом продается за очень большие деньги, поскольку наружная и внутренняя отделка осуществлялась по высшему классу – все легально, не подкопаешься. Сиксто сдает там квартиры, чтобы у него были деньги на карманные расходы. Да, я спас ему жизнь, но это вовсе не значит, что теперь я могу делать все, что хочу, и мне за это ничего не будет. Однако когда я рассказываю Сиксто обо всем, что случилось (опустив эпизод с цветочным горшком), он говорит:
– Ну, и ладно. Бертранд всегда меня раздражал. На удивление противный тип. Мы как-нибудь без него обойдемся. Надо было уходить сразу.
Иерофант Грейвз пригласил меня поехать с ним. Это, бесспорно, был знак одобрения. Признание того, что мое ученичество началось. Мы едем в Опа-Лока, навестить одну семью, которая не относится к пастве Церкви тяжеловооруженного Христа. Это бывшие соседи бывших соседей иерофанта, но сейчас эти люди нуждаются в утешении. Иерофант сидит за рулем, я – на переднем сиденье. Сижу, рассматриваю четки, которые иерофант прикрепил к приборной панели, чтобы можно было читать молитвы, стоя в пробках. Молитвы – важная часть всякой религии. Все религии отличаются друг от друга, но я не знаю ни одной, в которой верующим не надо молиться. Религиозный обряд. Обрядовая религиозность. Признак истинного благочестия.
Я стал большим почитателем иерофанта. Меня восхищает его стойкость и твердость характера. Он тоже вечный неудачник, как и я сам, но он положил тридцать лет жизни на то, чтобы создать свою церковь со средним числом прихожан в двадцать душ. Он человек заурядный, не слишком умный, и вряд ли добьется чего-то большего. Но у него поразительная сила духа, и это достойно всяческого уважения.
Иерофант говорит о конце света и о задницах монашек. Он – из того поколения, для которого юмор неотделим от монашек и фермерских дочек. Но мы уже подъезжаем. Пора прекращать разговоры о задницах и конце света, выходить из машины и идти в дом, где умирает маленький ребенок.
Мы пришли утешать людей в горе. Это действительно очень большое горе. Вселенская несправедливость, не имеющая оправдания. Иерофант, бывший сержант морской пехоты, может гордиться своей отвагой: он бесстрашно высаживается на берег страдания и бросается в самую горячую точку.
Локетты – молодая семейная пара. Балвин – безработный игрок в хай-алай. Его жена Нина работает санитарным инспектором пищевых продуктов, но хочет уволиться, чтобы ухаживать за Эстер, их трехлетней дочуркой. У Эстер лейкемия, и жить ей осталось не больше нескольких месяцев.
Разумеется, мы с иерофантом ничем не можем помочь их горю. Здесь уже ничего не исправишь. Но иерофант умеет найти правильные слова – слова утешения и поддержки. Я его слушаю и действительно преисполняюсь уверенности и оптимизма. Люди, как правило, слышат то, что им хочется услышать, и когда кто-то уверенно повторяет нам вновь и вновь, что не надо терять надежды: может быть, все образуется, – это не то чтобы утешает, но хотя бы не дает впасть в отчаяние.
Быть циничным и даже бесчестным – это в общем несложно. Тут есть только одна проблема: как бы ты ни старался, у тебя все равно не получится стать законченным циником. Я не люблю детей. Потому что, как правило, дети шумные и вонючие. Все свое время ты тратишь на то, чтобы их накормить, а потом проследить, чтобы они не испачкали штаны, и при этом ты должен любить их без памяти и тихо млеть в их присутствии.
Но Эстер – действительно очаровательная малышка. Сидит в своем уголке, тихо играет с какими-то странными фишками на деревянной доске, улыбается. С виду – здоровый, счастливый ребенок. Неужели нам всем при рождении дается столько чистой и искренней радости? И куда эта радость девается потом? Эстер буквально лучится радостью, и даже я на мгновение почти растворяюсь в этом сиянии, но потом вспоминаю о ее болезни, и мне становится нехорошо. Если бы я мог, я бы отдал этой девочке свою жизнь (во всяком случае, в то мгновение я искренне верил, что именно так бы я и поступил, но кто знает… может быть, если бы такое действительно было возможно, я бы в последний момент испугался и пошел на попятный) , главным образом, потому что мне все равно этой жизни осталось не так уж и много, и потому что Эстер – такая светлая и хорошая в отличие от меня или иерофанта, – не потратит жизнь зря.
Мы уходим. Я иду весь подавленный и унылый. Да, я знаю, жизнь – сложная штука, но от этого знания мне не легче. Кстати, за сегодняшний день иерофант еще больше вырос в моих глазах. Легко рассуждать о сочувствии и душевной щедрости, когда в небе радостно светит солнце, а на твоем счету в банке лежит изрядная сумма денег, а когда у тебя самого столько проблем, очень трудно найти в себе силы, чтобы сопереживать другим людям. Может быть, он действительно чем-то помог. Но даже если и нет, он хотя бы пытался. А это уже кое-что.
На обратном пути иерофант предлагает заехать в супермаркет. По дороге как раз есть “Publix”. Совершая покупки прилюдно, необходимо блюсти благочестие, потому что ты никогда не знаешь, кто заглянет в твою корзинку. Иерофант закупается на неделю, и его тележка буквально завалена замороженными свиными отбивными, а в моей корзинке – только батон хлеба и одинокая папайя по сниженной цене. Когда бережливость входит в привычку, ты уже не считаешь, что в чем-то себя ограничиваешь, а те редкие исключения, когда ты бездумно транжиришь деньги, становятся маленьким праздником и приносят еще больше радости.
Мы становимся в очередь к кассе, и за четыре ряда от нас я замечаю четырех кришнаитов. Я ни разу не видел, чтобы последователи Кришны ходили в супермаркеты поодиночке. Видимо, они всегда ходят группами, как минимум, из четырех человек: один кришнаит знает дорогу до супермаркета, второй знает дорогу из супермаркета, третий возит тележку, а четвертый ведет переговоры с кассиршей.
– Не смотри на них, – шепчет мне иерофант. – Веди себя естественно.
