оно разит наповал. Хамство непобедимо, с ним невозможно бороться. Разумеется, есть люди, которые умеют поставить хамов на место. Впрочем, так и должно быть. Что бы ты ни продавал, тебе приходится поднапрячься, чтобы найти покупателей. Не всем нужны кокаин, новый “Порше” или хамство.
Я подливаю Либерию вина, а он показывает мне фотографию какого-то педика, явно не обезображенного интеллектом.
– Смотри. Это Роберт Карадек. Тысяча триста двадцать шесть дней в аду. Этот богопротивный мерзавец горит в аду тысяча триста двадцать шесть дней. В Геенне огненной, в вечных муках. Ты знаешь, что значит вечность за вычетом тысячи и трехсот двадцати шести дней?
– Нет.
– Это целая вечность. Бог любит не всех. Он любит наказывать.
Надо признаться, его рьяный пыл произвел на меня впечатление. Даже при ограниченной аудитории в количестве одного человека (в моем лице) он выкладывается по полной программе. Основательный дядька.
– Из всех моих многочисленных достижений, а их так много, что я сам не помню их всех, но это поистине великие достижения, так вот, самое величайшее из всех моих выдающихся достижений – что я принесу истинную религию в этот город, погрязший в грехе безверия. – Либерии продолжает вдохновенно вещать, упиваясь собой и своей высочайшей миссией, но не забывая при этом периодически обзывать меня “жалким
червем”, или “жалким никчемным червем”, или “четырежды жалким никчемным червем”, не заслуживающим спасения. Он пьет вино большими глотками, как запойный пьянчуга, и опустошает пакетик с соленым арахисом, который я собирался приберечь для себя. На потом.
– Душевно рад познакомиться с бумагорезкой по имени королева Мария, – заявляет Либерии и падает на пол. Его вырубает не с двух стаканов паршивого вина. Его вырубает с двух стаканов паршивого вина, в которое я подмешал наркотик. Я знаю, что это опасно и противозаконно. Но этот Либерии, он какой-то уж слишком противный. И потом, мне плевать. Всю жизнь я пытался быть честным, законопослушным гражданином. И чего я добился в итоге? Вообще ничего не добился.
– Потребители времени… они не равны перед Господом, – бормочет Либерии, лежа на животе носом в пол, пока я раздеваю его догола и защелкиваю у него на запястьях наручники.
У меня большой выбор наркотиков, предназначенных для облегчения процесса, именуемого изнасилованием на свиданиях, и толстая стопка порножурналов с явным уклоном в извращения. Мне их послало само Провидение. Позавчера приходил Герт и долго плакался: “В кого я превращаюсь?! Мне самому страшно!”. В общем-то это обычное человеческое состояние: страшиться того, во что ты превращаешься. Большинство людей так и живут. Герт решил выбросить все “пилюльки” и всю порнографию в надежде выторговать себе спасение души. Я отпустил ему все прегрешения и отпустил с миром, хотя вынести на помойку “пилюльки” и тошнотворные порножурналы – это не метод. Всегда можно пойти и купить себе новые. В ассортименте.
Я переживаю за Герта, хотя он уверяет, что не сделал ничего плохого. Просто он постоянно об этом думает. Мне казалось, что я видел все в этой жизни, но коллекция Герта потрясла даже меня. Есть вещи, которые не приносят тебе вреда. А есть, которые не приносят вообще ничего, кроме вреда. Кокаин. Абсент. Фантазии на тему пыток. Вежливость и порядочность.
Я проверяю карманы Либерия. Нахожу деньги, но в прискорбно малом количестве. Потом еще – маленькую записную книжку, куда Либерии записывает молитвы своего собственного сочинения. “Молитва для тех, кого обругали в общественном транспорте”. “Молитва для тех, кто испытывает затруднения с консервным ножом”. “Молитва для тех, кто обнаружил, что взойти на ледник – это гораздо труднее, чем кажется”. “Молитва для тех, у кого плохо работает телевизор”. “Молитва для тех, кому нахамил газонокосилыцик”. “Молитва для тех, чей духовник был оклеветан многочисленными врагами и был взят под стражу по ложному обвинению в коррупции”.
Как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай. Достаю телефон и звони Гамею.
– Для тебя есть работа.
– Классно, что ты позвонил, Тиндейл. Правда, классно. А нельзя отложить это дело до завтра? Я сейчас не могу никуда выходить. Видимо, кто-то подлил мне спиртное в сок. Ну, вчера в баре. Так что я лежу в лежку…
– Ты нужен мне прямо сейчас. И захвати Муската.
– Зачем нам Мускат? Я и сам замечательно справлюсь. Даже не сомневайся.
– Ладно, уговорил. И привези что-нибудь из женского белья.
Когда Гамей узнает, какая ему предстоит работа, он пожалеет, что не взял Муската.
Как я понимаю, этот Либерии – не из тех проповедников, которых сможет остановить одно наркотическое опьянение с последующим ограблением. А я не хочу быть одним из двух псов, дерущихся за кость, на которой почти не осталось мяса. Даже если Либерии выйдет из игры, он все равно может доставить мне ощутимые неудобства. Очень уж он неприятный. И явно любит поскандалить.
Спутники Либериуса ждут его в коридоре. Они не уйдут просто так. Будут ждать хоть до ночи. Апостолы явно не первого сорта, бесхребетные, слабые люди. Но зато преданные и верные. Мне даже завидно.
– Либерии просил передать, что его ждать не нужно. Можете идти.
Старушка озадаченно хмурится:
– А что насчет завтра?
– Он сказал, что встречается с вами в два.
– Где?
– Ну, где обычно.
Они неохотно уходят, постоянно оглядываясь в надежде, что Либерии появится, как ясное солнце, и позовет их назад. Богатые богатеют, несчастные умножают свои несчастья.
Как я и предполагал, Гамей начинает стесняться, когда я велю ему раздеться. Хотя мне непонятно, чего он стесняется. Несмотря на все умственные дефекты, он в отличной физической форме.
– Нет, нет, нет, – протестует Гамей. – Так нельзя. Это неправильно.
Я хочу выбить соперника из борьбы. И делаю ставку на смертный грех, который практически невозможно отмыть с ореола святости. Я не знаю, какое именно вероучение проповедует Либерии, но уверен, что содомия там не поощряется. Секс в христианской традиции – дело грязное и недостойное, а секс мужчины с мужчиной – это вообще непростительное богомерзкое деяние, достойное самой суровой кары. В остальном же святой отец и учитель может погрязнуть в любых грехах, и паства простит ему эти слабости.
Если ты прикарманишь деньги, предназначенные для бедных, и купишь себе дорогой костюм, надо лишь пару недель походить с виноватым, пристыженным видом.
В конце концов, кто из нас не без греха.
Разумеется, никто не дает гарантий, что если кто-то из конкурирующих собратьев по цеху проколется на плотских утехах, что называется, традиционной ориентации – а подобные проколы случаются у большинства проповедников, за очень редкими исключениями, – это укрепит твою позицию. Нередко бывает, что грешник, который раскаялся, преодолел свою слабость и все-таки выбрался из трясины греха и распутства, потом с удвоенным пылом ратует за добродетель. Можно ограбить сиротский приют, перестрелять все население маленького городка, поджечь пару-тройку церквей, но это не значит, что тебе непременно придется оставить стезю проповедничества. Главное, прилюдно покаяться, усердно бия себя кулаками в грудь. Но если тебя уличили в грехе мужеложства, можешь сразу поставить большой жирный крест на карьере духовного пастыря.
– Тиндейл, дружище, ты не понимаешь. Я не хочу этого делать.
– Я все понимаю. Но ты подумай как следует и ответь на один вопрос. Если бы ты был главой крупной международной преступной организации, ты принимал бы к себе всех желающих или проводил бы строгий отбор?
– А что, нельзя просто… ну, типа, просто его убить? – предлагает Гамей.
Вот так и узнаешь о человеке что-то новое и неожиданное. Я вполне понимаю Гамея. Мне бы тоже не захотелось симулировать жесткий секс с пухлым непривлекательным африканским миссионером, но я все равно слегка в шоке. Хотя, если по правде, мне самому нравится эта мысль. И если бы я был уверен, что
