место», – заявил он.
Тогда миролюбцы стали распространять слухи о том, что в нескольких сотнях миль на берегу есть некая сказочная деревня, где всех, кого зовут Агафон, будут услаждать и развлекать самые прекрасные женщины на свете. Агафон даже глазом не моргнул. Тогда жители деревни, воспользовавшись тем, что Агафон, разморенный жарой, прилег вздремнуть, разошлись в разных направлениях и, несколько часов проплутав по лесу, встретились вновь. К месту встречи Агафон пришел одним из первых. «Мы, между прочим, за это не голосовали», – заметил он.
Миролюбцы непрерывно меняли место жительства, и наконец, спустя десятилетия невыносимых страданий и унижений, испытав самые невероятные лишения, заплатив за свое миролюбие расквашенными носами, проломленными черепами, грыжей и кровавым поносом, залитые мочой, которой их обильно поливали местные жители, они решили, что им придется лишить Агафона жизни.
– Тем самым мы изменим нашим принципам, – сказал один из них.
– Нет, нет, нет. Тем самым мы лишь отступим от них на секунду-другую. Надо будет бросить жребий, кому из нас это сделать.
Лишили они Агафона жизни или нет, я так и не узнала, поскольку меня, яйцевидный кувшин, единственное к тому времени достояние миролюбцев, забрал проходивший мимо спартанец, который изо всех сил ударил несшего меня в левое ухо, что повергло того в величайшее уныние, ибо он, страдая мучительной зубной болью, рассчитывал, что удар будет нанесен в челюсть.
– За деньги, – говорит Мариус, – нельзя купить то, что действительно хочется. Когда я был ребенком, у меня не было ничего. Тогда я этого не понимал. Почему-то считается, что иметь – значит приобретать. Да, у меня было ощущение, что мы недоедаем и мерзнем, но только теперь, вспоминая нашу холодную, темную комнату, я понимаю, каково нам было. Сколько сейчас ни ешь, за голодные годы все равно не наешься. Былого не вернешь. Ребенком я голодал, потому что у нас ничего не было, а сейчас, в старости, я вынужден голодать потому, что у меня есть все и я растолстел.
Мариус на диете – обхохочешься. Вместо пяти десертов ограничивается четырьмя. Сплошное лицемерие. Бывает, и от золотого слитка пахнет экскрементами – точно так же, как можно уронить золотую пылинку на кучу дерьма. От природы не уйдешь.
Мариус нервничает: он боится, что его люди могут выкрасть у него особняк и скрыться.
– За кирпичи можно ведь получить много денег, уверяю вас.
Роза приходит ко мне.
Кладет на меня руки, и я рассказываю ей, что делает любо-о-овь с предметом любви-и-и-и.
Любовь на расстоянии
Он любил игристое белое вино – но не шампанское. «Каждый раз, когда пьешь шампанское, даешь деньги французу», – говорил он.
Еще он любил, чтобы вино ему наливали молодые женщины – вовсе не обязательно стройные, или грудастые, или высокие, или блондинки. Он был неприхотлив. «И тебе не стыдно?» – спросили его однажды. «Жизнь коротка. Моя в том числе», – отвечал он.
У него была записная книжка с адресами всех женщин, с которыми он переспал (по понятиям сексуальных гигантов, их было не так уж и много), а также с адресами и с описанием многих женщин, с которыми он не спал, но за которыми ухаживал. Он посылал им поздравительные открытки на день рождения и на годовщину знакомства, а также скромные, но трогательные подарки, отвечавшие вкусам каждой в отдельности: тщательно подобранные серьги, роскошные наборы шоколадных конфет, редкие духи. Он очень любил делать покупки и часто приобретал подарок заранее, за полгода до дня рождения своей подруги, чтобы с его подарком не мог сравниться никакой другой.
Мысль о том, что он о ком-то забудет или кем-то будет забыт, была для него совершенно непереносима. «Нам необходима военная дисциплина, – говорил он. – Мы ведем войну против забвения. Всякий раз, когда кто-то нас забывает, умирает частичка нашего бытия».
Его любовь к женщинам была поистине безграничной; ничто не огорчало его больше, чем письмо, которое возвращалось к нему нераспечатанным оттого, что либо его подруга переехала, либо он ей наскучил. Он дарил женщинам цветы, он срывал с них одежды, он помечал в записной книжке дни их рождения, их любимый цвет и любимую музыку. Ложась с ними в постель, он говорил: «Нет тебя прекраснее» – и с его стороны это не было славословием.
И, несмотря на все это, разводился он трижды. Когда жена подымалась к нему в комнату и говорила: «Ты загубил мою жизнь!» – он приходил в неописуемую ярость.
После третьего развода он решил, что больше не свяжет свою жизнь ни с кем – и не потому, что пожалел себя, а потому, что не мог свыкнуться с мыслью, что женщина с ним несчастна. Была у него и еще одна слабость – глиняная посуда. У него имелись великолепные сферические арибаллосы с умопомрачительными рельефными изображениями и ваза с головой Горгоны, черепки которой числом двести тридцать шесть были найдены по чистой случайности.
Однажды поздно вечером, выглянув из окна во мрак ночи, столь же непроницаемый, как и мрак в его душе, он обнаружил вдали освещенное окно. А поскольку к чужой жизни он всегда относился с нескрываемым любопытством, он вооружился подзорной трубой, которую вместе с другими вещами оставил ему на хранение один его старинный приятель.
В подзорную трубу он увидел лестницу, ведущую наверх, в комнаты, одна из которых, судя по всему, была спальней, а другая – ванной. Он сидел в темноте, без всякого интереса взирал на эту лестницу и раздумывал над тем, можно ли понять, как устроена жизнь других людей, если незаметно наблюдать за ней со стороны. А вдруг тут скрывается некая тайна?
По ступенькам скользнула и скрылась в левой комнате какая-то тень. «Похоже, это женщина», – сказал он себе и просидел у окна еще с полчаса, которые показались ему одним мгновением. Женщина вошла в ванную. Он увидел, как за матовым стеклом зажегся свет. Вероятность того, что она, может статься, в эти секунды раздевается, повергла его в трепет.
Долгое время (а точнее, полтора часа) он просидел не двигаясь и был наконец вознагражден: женщина передвигалась из комнаты в комнату, сколько он мог разобрать, в одном белье. Разумеется, ему ничего не стоило насладиться куда более откровенным зрелищем куда более обнаженных, куда более привлекательных женщин. Однако именно эта женщина вызвала во всем его теле непередаваемую дрожь.
«Докатился», – заметил он сам себе.
С этих пор он занимал свой пост у окна каждый день поздно вечером, дабы стать свидетелем ее омовений. При свете дня видны были лишь опущенные занавески, зато ночной мрак дарил ему свет. Он фиксировал все – ее белье, его цвет, фасон. Время, проведенное в ванной. Время, когда выключался свет в спальне. Его многократно усиленный подзорной трубой глаз разглядывал, покуда не появлялся предмет его желаний, складки на обоях, трещины на лестничных перилах, ворс на ковре. Он чувствовал, как сам превращается в лестницу, в ковер под ее ногами.
И вот настал великий день, когда она, обнаженная, застыла на какое-то мгновение на верхней ступеньке, а затем стала спускаться вниз, и мгновение это заняло в его памяти больше места, чем целые годы жизни. Он был повержен. В возрасте сорока двух лет он вдруг обрел силу и фантазию влюбленного юноши.
Ему было немного стыдно от того, что он делал, но ведь он вторгался в ее жизнь не более, чем дневной свет; подзорная труба лишь укрупняла картину, доступную каждому обладавшему хорошим зрением. И тратил он на это массу времени. Он раздражался, когда она поздно возвращалась домой, огорчался, когда уезжала отдыхать, недоумевал, к чему она столько времени проводит в ванной.
«Никто внакладе не останется», – говорил он, понимая, что удовольствие, которое он получает, никак не может ей повредить, сказаться на ее жизни.
Дневное время и дневной свет мало что для него значили – только с наступлением темноты в его жилах начинала пульсировать кровь. Ему хотелось извлечь ее из ванной, насладиться сполна ее наготой. Но вот как-то раз в его почтовый ящик по ошибке опустили чужое письмо; изучив имя и адрес на конверте, он подумал, что адресатом вполне могла быть она. Он обошел весь квартал и отыскал нужный дом – дом и в самом деле принадлежал ей. В эту самую минуту она как раз вышла на улицу, и ему представилась отличная возможность с ней познакомиться – в конце концов, исправив ошибку, он любезно принес письмо
