подобного. И я никому не позволю встать у меня на пути.
Она окинула его суровым взглядом и вернулась в центральную часть кромлеха.
— Пойди поставь чайник.
Он вошел в полутемный фургон, наполнил чайник и со злостью брякнул его на плиту. Как она смеет так с ним говорить! Не нужна ему ее дурацкая работа, и ему дела нет до ее карьеры. Так и не сумев найти спички, он в сердцах захлопнул шкафчик, прислонился к сушилке, сердито выглянул в крошечное окошко. Потом оглянулся.
Первым делом он запер дверь фургона и задвинул шпингалет. Потом вошел в кабинет. Там стоял стол, заваленный бумагами, поддон с осколками кости, россыпью лежали инструменты. К доске для объявлений были приколоты квитанции и счета. А рядом в стену был вбит крючок, и на нем висели ключи.
Роберт выглянул в окно. Внутри металлического забора никого не было. Ему вдруг пришло в голову, что этот железный забор исполняет ту же роль, какую много столетий назад играла деревянная изгородь: не дает посторонним увидеть тайны, скрывающиеся внутри.
Он отвернулся от окна и снял с крючка связку ключей.
Тот, что отпирал калитку в заборе, был большой, сразу отличался от других; Роберт видел его сегодня утром в руках у Маркуса. Но если его взять, они сразу заметят.
Он повесил ключи обратно и открыл ящик. Бумаги. Ручки. Коробка скрепок, ластики, огрызки карандашей. Коричневый конверт со штампом «Слесарный магазин Терстена». Этот магазин стоял у автобусной остановки в Суиндоне. Роберт приоткрыл конверт — оттуда выскользнул ключ.
Запасной ключ от калитки.
— Роберт! Принеси пластиковых пакетов!
Из-за забора выглянул Джимми; Роберт молниеносно сунул ключ в карман, пакет — обратно в стол и выскользнул в кухню.
— Иду! — крикнул он, схватил со стола спички, чиркнул и зажег голубое пламя. — И чай уже почти готов.
До самого вечера ключ оттягивал ему карман. Если наконец удавалось хоть ненадолго о нем забыть, ключ тотчас же давал о себе знать: втыкался в тело, когда Роберт вставал на колени или распрямлял затекшие ноги. Комья торфа осыпались с рукавов, колен, облепили даже серебристую фольгу, в которую Мария завернула сандвичи, испачкали ручку выщербленной чайной кружки. Руки почернели, под ногтями темнела грязь. Гнев Роберта понемногу остывал, ему на смену приходили угрызения совести.
Он уже жалел, что взял этот ключ. Может, вернуть его на место, пока никто не заметил? Или лучше просто сказать Вязелю, что он не сумел его достать? Но поэт каким-то сверхъестественным образом видит всё насквозь. Например, он знает о Хлое.
Уровень почвы неуклонно понижался. К четырем часам пополудни деревянная изгородь выступала из земли уже на метр, а они еще не докопались до ее основания. Присев на корточки, Роберт вдохнул гнилостный запах торфа; потом взял в руки большой комок и разломил его.
Внутри лежал жучок. Маленький, блестящий, превосходно сохранившийся.
Он улыбнулся, коснулся жука, а в следующий миг, судорожно дернувшись от ужаса, чуть не раздавил его.
Жук зашевелился. Сполз ему на запястье и там застыл.
Потом расправил крылья и улетел.
Роберт оглянулся.
Вокруг кишели жуки. Сотни жуков. Они появились откуда ни возьмись. Выползали из-под кромлеха, из земли, насыпанной в тачки и ведра. В воздухе повисло жужжание, искорками вспыхивали радужные надкрылья — бронзовые, золотые, зеленые, блестящие, как фольга.
Они выходили на свет из-под земли, как птица, как те, кто соорудил это святилище.
— Как вы думаете, — спросил он в тот же вечер у отца Максела, сидя рядом с ним в саду возле пасторского дома и отряхивая землю с ладоней, — Хлоя когда-нибудь очнется?
Священник скрестил большие ноги в сандалиях. Закурил, искоса бросил взгляд на Роберта. Как обычно, не выказал удивления. Помолчав, ответил:
— Возможно. Во всяком случае, многое изменится. — И загасил спичку. — Состояние Хлои — загадка для врачей. Никто из них не понимает, что с ней происходит. Даже тот специалист, которого вызвала твоя мама. Аномальная ситуация.
— Опять это слово.
— Какое слово?
— Аномалия. — Он резко, болезненно рассмеялся. — Она сохраняется неизменной. Как древесина в том кромлехе. Ни живая, ни мертвая.
Сначала отец Максел ничего не сказал. Потом склонился вперед и подул дымом на розы.
— Тебе тяжело, сынок?
— Пожалуй, да.
— Существуют две возможности, ты это знаешь. Может быть, она очнется — только вероятность этого с каждым днем всё меньше. Или угаснет. Деятельность мозга прекратится.
— И тогда отключат приборы жизнеобеспечения? Мама ни за что…
— Может быть, ей придется согласиться.
— И это говорите вы?
Священник тяжело пожал плечами:
— Роберт, когда мозг умер — это значит, время пришло. Церковь считает, что нельзя искусственно оттягивать смерть. Ты это знаешь. А что касается Кэти… — Он нахмурился. — Когда… если… если время наступит, она поступит так, как нужно.
Роберту не хотелось отвечать. Разговор шел как будто бы и не о живом человеке — о нахальной, неуступчивой Хлое, которая обожала кошек, командовала подругами, не ела мороженое, потому что от него портятся зубы, но тратила все карманные деньги на конфеты. Он нащупал в кармане ключ, крутил в руках, пока не осознал, что это такое. Отец Максел молча курил. Вокруг становилось всё темнее, по летнему саду разливался запах лаванды и горевшей свечи — она стояла на столе, на ее огонек летели мотыльки и падали, обжегшись, пока отец Максел не загасил пламя толстыми сильными пальцами.
— Иди домой и ложись спать, — проворчал он. — Ты нужен матери.
Роберт сказал:
— Я нашел дневник Хлои.
Максел не проронил ни слова.
— Она написала… обо мне. О том, что я схватил один из ее рисунков и стал над ним смеяться. Я об этом совсем забыл. А она, оказывается, сильно обиделась.
Максел поглядел на розы. Потом сказал:
— Не придавай этому слишком большого значения. Девочки ее возраста…
— Но я совсем забыл о том случае. О чем еще я забыл?
— Вы поссорились. Это бывает.
Роберт кивнул. Слова Максела его не убедили.
Над холмами стояла тишина. Роберт ехал на велосипеде из Эйвбери, почти не встречая машин, однако в окнах паба еще горел свет. Лунный свет заливал огромные камни, серые силуэты, застывшие в невообразимом громоздком молчании. В их очертаниях на фоне звезд проглядывали причудливые лица, острые носы, сдвинутые брови. Он обогнул церковь, громко зашуршав шинами по сухому гравию, покатил вдоль длинной стены, по безмолвной улице, освещенной всего одним тусклым фонарем, свернул за угол, переехал по мостику тихо журчащий ручей Уинтербурн, почти пересохший. Под мостом в камышах закопошилась потревоженная утка.
На дороге к дому было совсем темно. По обе стороны тянулись нестриженые живые изгороди, полные теней. Он замедлил ход. Потом остановился, спустив одну ногу на землю. В темноте слышалось только его собственное громкое дыхание.
