Говоря по правде, в постели нельзя пить; ну разве что вы лежите под капельницей... Провалявшись в постели целый день (в надежде, что блистательные идеи снизойдут в этот мир, озарив именно ваше сознание), вы дважды в выигрыше: хорошо проведя время, вы чувствуете, как вас просто начинает переполнять добродетель – ведь сегодня вы не брали в рот ни капли спиртного – и у вас есть повод выйти и отпраздновать этот замечательный факт, пропустив рюмочку-другую.
Подозреваю, что большинство рабов дурной привычки на самом деле вовсе не жаждут от нее избавиться (ибо вряд ли вы стали бы добровольно привыкать к тому, что не доставляет вам никакого удовольствия). Они хотят лишь нормальных деловых отношений с довлеющим им пороком – разумного компромисса, без которого немыслимо деловое сотрудничество. Я не хочу, чтобы хороший херес отправил меня на хер, чтобы моя привязанность к мадерам превратила меня в добычу кладбищенских мародеров. Скажем осторожно – иногда не хочу.
Проведя мысленную рекогносцировку, я избираю целью набега ближайший бар – «Зуав». Когда приспичит выпить, актуальна лишь сама выпивка – и ничего, кроме выпивки.
Уже на подходе к бару я огибаю карету «скорой помощи» с работающей мигалкой, замершую посреди дороги. Вокруг успела собраться небольшая толпа. Несчастному, распростертому на асфальте, уже оказана необходимая помощь – его накрыли одеялом; смерть не промахнулась. В этих случаях с двадцати метров, не имея медицинского образования, можно уверенно констатировать летальный исход: жертва, будь она жива, не стала бы укрываться с головой.
Я бочком пробираюсь между зеваками, выстроившимися полукругом, краем глаза отмечая двух полицейских, делающих пометки в своих блокнотах. Под ногами хрустят осколки лобового стекла. Начинает накрапывать дождь, но конгрегация и не собирается расходиться.
Не знаю, почему тех, кто сбегается взглянуть на катастрофы, часто называют упырями. Это вовсе не так. Все мы когда-нибудь да видели тела сбитых машиной людей – зрелище малопривлекательное. Соблазн для зевак не в этом: никому не доставляет радости вид ближнего, испытавшего на собственной шкуре правоту слогана «Прочные бамперы – удар по рынку». Дело не в жажде «жареного», дело в стремлении быть хоть чем-то полезным несчастному. Замереть на месте катастрофы – одна из таких же мелких любезностей, как дать прикурить или объяснить дорогу, никто не в силах отказать в ней незнакомцу.
Спуск в бар, спокойно и чинно. «Двойной „Забубенный“, пожалуйста». Помещение погружено во мрак, на столах, создавая «романтическую атмосферу», горят свечи.
И тут без всякого предупреждения моя душа на скоростном лифте ухает на минус четырнадцатый этаж. Приподнятое настроение остается где-то в невозвратном далеке.
В голове бьется единственная мысль: пожалуйста, пожалуйста, умоляю, пожалуйста, скажите же мне – что же такое здесь происходит.
Казалось бы, когда за спиной несколько тысячелетий мышления, когда мысль веками высиживали в инкубаторах самых светлых голов, наш бизнес давно должен был обрести прочное основание. Мы же – мы все так же бьемся лбами об умопостигаемое сущее и ищем квинтэссенцию экзистенции, и все то же пламя поджидает в конце эона меня, как ждало оно Фалеса. Мы обзавелись массой логий: эпистемологией, телеологией, эсхатологией, – но и на волосок не стали ближе к тому, чтобы обрести верифицируемые свидетельства; что же все-таки происходит с нашим миром. Все, что у нас есть, – лишь старые бабьи сказки, старые бредни философов, старые гимны старым богам – жалкая горстка чужих взглядов, трещащих по швам и расползающихся, как ветошка.
[Одно из самых распространенных французских ругательств: Merde alors!]
Я смотрю на огонек свечи. Он кажется столь реальным. Я кажусь столь реальным. Небольшой огонек, неистовый – и доверчивый. Когда-нибудь пламя вроде этого огонька – с пятью сотнями приятелей – собьет с меня последнюю спесь, превратив в то, что я и есть на самом деле. Прах, утративший шулерскую способность прикидываться чем-то, кроме праха. Конец игры. Может, и стоило бы оставить инструкции на случай смерти, но участь моих останков волнует меня не больше, чем судьба какой-нибудь Заирской красной суки, вымирающей как вид. Что меня действительно беспокоит: а вдруг мы таки восстанем из мертвых, а мне не найдется тела?
Каковы тут реальные единицы измерения? Как вы делаете духовные отжимания? Как вы творите добро и как вы узнаете, что заняты именно этим? Двухтысячный год. Великая встреча двойки и трех нулей, а мы все так же ищем забвения в чужих горестях (посещении тюрем, посадке лесов, работе в колониях для прокаженных, создании приютов для престарелых ослов, воспитании детей), или в готовых рецептах спасения мира, исходящих от людей, у которых с небом – прямая телефонная связь, или во всяческих «измах».
С момента возрождения в Париже общества зютистов в 1883 году его члены регулярно встречались в доме 139 на улице Ренне (обычно во вторник вечером). Большинство из них были поэтами, всему заявлявшими «Zut!». Всякий «изм» – все тот же «зютизм»; этакое мозговое устройство, дающее ответ на любую ситуацию, – труха, наполнитель.
В конце концов, покуда Небеса совершают свой суточный оборот, служитель разума до девяти раз может позволить себе взять тайм-аут, если все идет к тому, что нанесено оскорбление рассудку, если возобладал страх. Право слово, факты вроде того, что Господь решил воплотиться в нулевом году нашей эры в семье плотника из Иудеи или сделал избранным Своим сосудом какого-то торговца верблюдами, ничуть не удивительней субатомных кунштюков зет-знает-каких квазичастиц.
С момента окончания ледникового периода, когда род людской перестал дрожать от озноба и наконец был поднят занавес над подмостками голоцена – премьерной площадкой нашей цивилизации, – сколько люди ни полировали и ни облагораживали язык, перед ними стоял все тот же вопрос: что за чертовщина тут происходит и что нам с этим делать?
Что мы такое – возомнивший о себе лукавый прах? Венец обезьяньего рода? Вселенная неистощима на каверзы, ее не переиродишь.
И что мы можем предложить достопочтенной публике, если отжать из наших умствований суть? Все наши концепции – лишь попытки объяснить очередную насмешку мироздания. Все они – в лучшем случае лоскутное одеяло, криво пошитое из философии, математики, астрономии, биологии, лишь бы нам в этом мире было не так холодно и неуютно. Мудрости никогда не удавалось разом охватить весь окоем жизни. Количество фактов растет как снежный ком. Возьмем 1083. Если верить нашим шлимазлам, именно таково количество электронов во Вселенной. Положим, они слегка ошиблись в расчетах, так что слегка накинем, пусть будет 10100. Гугол. Может ли наша философствующая братия изловчиться и выдать что-нибудь столь же краткое и убедительное, столь же универсальное? Столь истинное. Столь законченное... Мы знаем великое множество ответов на вопросы «как», но чаще всего бессильны ответить «а зачем?»; а уж когда дело доходит до «почему»... И если Зубири [Ксавьер Зубири (1898-1983) – испанский философ, часть его работ посвящена верификации картины мира, данной современной физикой, с позиций философии] прав, утверждая, что создатели современной физики, эти потрошители мироздания, эти сутенеры космической пыли, обрекают нас на муки метафизического голода, я никак не могу согласиться с ним, когда он говорит, будто это заставит философию встряхнуться и начать новую жизнь.
В отличие от тех, кто начинает копаться в нижнем белье мироздания, потерпев фиаско, провал, крах или понеся тяжелую утрату, я занимался исследованием всех этих вопросов потому, что мне за это платили. Вернее – именно за исследования такого рода мне и платили. Я рад, что ни один из наших клиентов покуда не додумался потребовать деньги обратно. Что бы я мог показать в свое оправдание? Полки книг да извечный избитый вопрос: что мы делаем в этом мире? Но ведь и клише нередко оборачиваются правдой. Горькой правдой.
Ты можешь противостоять этой правде, покуда твое сознание без устали выдает тебе новые и новые
