решения, но это все равно что пытаться вытянуть себя за волосы из болота.
Ну-ка попробуем.
Я сижу в баре. Он просто переполнен людьми, которые несчастны и, однако, изо всех сил прикидываются, будто счастливы. Счастливы по самые не балуй. Под завязку. В данный момент я готов биться об заклад, что мое бытие переживет и вечность. Но мне говорят – нет. Может, это лишь нелепый розыгрыш? И сейчас все, сидящие вокруг меня, обернутся и скажут: нет, Эдди, ты только подумай! Мы тут решили немного подшутить – ты, мол, смертен. Но мы только делали вид, что не видим твою бессмертную сущность. Вот же она!
Бессмертная сучность...
Единственный совет, который я могу дать: если вы опять проснулись в состоянии жесточайшего похмелья в чужой квартире, в глазах опять плывет, одежда опять отсутствует, воспоминания, как вы сюда попали, отсутствуют тоже, полиция внизу крушит дверь, а вокруг вас – амуниция и пачки бумажек, которые никогда не предполагали, что им придется предстать пред очи закона, вы же – на самом пике наслаждения репутацией образованного и утонченного грабителя банков, – единственный совет, который я могу вам дать: (x) на сей раз не следует столь беспокоиться, наличествует ли в доме заварка; (y) не нужно тратить свои силы на выяснение того, каким неимоверным образом это могло произойти вновь, вы заработаете головную боль – и только; (z) вы можете утешаться сознанием того факта, что в конечной Вселенной подобное не могло повториться.
Само собой, я предположил, что визит полиции спровоцирован связанной со мной чередой банковских ограблений.
На сей раз ко мне вломились благовоспитанные полицейские. В том, как они швыряли меня на пол, присутствовала некая тень сочувствия – полагаю, они не видели во мне серьезной угрозы обществу: потрепанный, немолодой, страдающий ожирением, неряшливый, список публикаций оставляет желать лучшего, на голове – бейсболка (на которой изображена рука с молотом) и в придачу – кальсоны, украшенные мультяшными зебрами. Эти мультяшные зебры – они вызывали во мне легкое чувство неуверенности.
Я знаю, в таком возрасте уже поздно заботиться о достоинстве, но эти мультяшные зебры – они создавали обо мне превратное впечатление. Когда вы подошли к концу пути, не хочется выглядеть нелепо, и хотя вы даже можете и впрямь нелепо выглядеть, не хочется выглядеть совсем уж нелепо. Кальсоны вошли в мою жизнь, мистическим образом присовокупившись к моей одежке, которую я извлек из барабана сушилки в прачечной самообслуживания. Я, знаете ли, ничего не имею против мультяшных зебр в целом – почему бы им не украшать ваше белье, если речь идет о стильных, славных зебрах? – но на моих кальсонах паслись совершенно никчемные зебры, порожденные никчемной фантазией никчемного художника и к тому же в никчемном полиграфическом исполнении. Когда вы в очередной раз схвачены стражами закона, вам вовсе не хочется в момент ареста слышать хихиканье явившихся по вашу душу полицейских. Особенно если они потешаются над вашими кальсонами. Мне не привыкать к кличкам: пьянчужка, розовый слоненок, копошащийся в помойном ведре науки, «крепкий орешек» философии, но никогда еще меня не называли «зеброфилом в подштанниках – обхохочешься!». Тут полицейские обратились ко мне по-немецки.
По большей части ваша репутация не заслужена; у большинства людей сие уравновешивается тем, что заслуженная ими честь обошла их стороной; но я – я что-то не припомню, чтобы за плечами у меня был какой-нибудь оставшийся без внимания и аплодисментов подвиг, однако всегда готов выслушать любого, полагающего иначе. Так и мое реноме серьезного апологета досократиков сформировано всего-навсего случайным стечением обстоятельств.
Сцена действия – Оксфорд, растянувшаяся на весь уикэнд конференция по античной философии. Последнее утреннее заседание было отдано семинару на тему «Концепция изменений у досократиков (Фалес, Анаксы [то есть Анаксимен и Анаксимандр, которые уподоблены „Аяксам“], Гераклит)». Собравшиеся (за исключением меня) жадно ожидали горячей дискуссии, так как мои взгляды (вопрос только – а были ли таковые?) встретили страстные возражения со стороны Цванцингера. Воля ваша, верить тому или нет, но подобные ситуации забирают собравшихся на философских конференциях почище сигареты с травкой. Гераклитов поток: я утверждаю, что он выражает категорию процессуальности, Цванцингер возражает. Развертывается одна из самых популярных философских пантомим: «о да, именно так» – «о нет, именно не так». Кто кого сметет с дороги – академический вариант.
Вечером накануне заседания я возвращался в номер, мучительно размышляя – выпить ли мне сперва четвертинку кокосового ликера и «заpolarовать» водкой «Polar Sun» или разом согреть душу их смесью и насколько гармонично впишется в этот ансамбль бутылка красного. Погруженный в глубокую задумчивость, я поднимался по лестнице. Когда путь мне преградила дверь пожарного выхода (как мне говорили, пожарные двери предназначены для повышения безопасности постояльцев гостиницы), я с досадой толкнул ее и пошел дальше. Сознание мое было всецело занято выяснением того, какой стимулятор был бы желательнее вечером накануне грядущего семинара, поэтому я не придал никакого значения тому, что произойдет с дверью после моего прохода.
С дверью произошло то, что после моего прохождения она вернулась в обычное положение – предварительно съездив по физиономии Цванцингера, шедшего на шаг позади меня с подносом. На подносе покоились двенадцать печенин и дымящийся чайник – идиллический набор для чаепития перед отходом ко сну. На Цванцингера я обратил внимание, лишь заслышав его вопль, который философ издавал, пересчитывая спиной ступеньки под звяканье катящегося следом чайника. Итогом сего путешествия вниз по лестнице, ведущей вверх, оказались: трещина черепа, сломанная рука, перелом ноги и покрытая накипью мошонка.
Увозимый на медицинской каталке, Цванцингер, улучив паузу между стонами боли, весьма нетактично – в выражениях горьких и незаслуженных – обвинил во всех своих увечьях меня. Самое интересное в этой истории – то, как смотрели на меня коллеги, покуда Цванцингера везли через гостиничный холл. Они отводили от меня глаза – чтобы тут же взглянуть вновь. В их взорах читались не осуждение, не упрек, нет. То были застенчивые взгляды восхищения и удивления: вот кто-то перешел тебе дорогу, а ты – ты с ним разделался, разбил в пух и прах. Я вовсе не поимел на свою голову неприятностей. Лишь получил сразу несколько приглашений на конференции.
Когда один из стражей закона, который был, очевидно, у них за главного, обратился ко мне по-немецки, я почувствовал легкий укол тревоги. Неужто я по пьяной лавочке попал в Германию? Отвечая – из положения лежа на полу с заломленными руками, – я поймал себя на том, что в моем голосе прорезаются, несомненно, тевтонские интонации – этакое сдавленное хрюканье. Интересно, есть ли у них в тюремной библиотеке Шиллер или Гельдерлин: у меня все руки не доходили прочесть ни того ни другого.
Однако, когда меня вытащили на марсельское солнце – все еще не очень-то властного над реальностью, данной мне в ощущениях, – я осознал, что попал в лапы французской полиции, представителям которой – неведомо почему – приспичило поупражняться в немецком.
Единственная причина ареста, которая приходила мне в голову, – мои финансовые операции, осуществляемые со счетов французских банков, не встретили должного понимания у властей. Я даже почувствовал некоторое облегчение. Марсель начинал действовать мне на нервы. Что до отсидки – она казалась мне даже желанной, ибо я вынужден был признать, что единственный способ засадить себя за работу над книгой – загреметь в тюрягу.
На мой вкус было слишком рано для ведения светских бесед: меня волновало лишь одно – могу ли я, попав в участок, надеяться на то, что мне удастся опохмелиться. Как выяснилось, конвоиры мои тоже не отличались разговорчивостью: они лишь попытались выяснить у меня что-то про
