уже ни о ком другом.
Хоть и измученный, он встретил жену лукавой улыбкой. Кари кинулась в его раскрытые объятия.
— На этот раз, похоже, я вернулся домой насовсем, любимая, — сказал он сокрушенно, похлопав по своей вытянутой на сиденье забинтованной ноге.
— Нечего кормить меня несбыточными обещаниями, ты, непоседливый мошенник, — выдохнула Кари, вытирая слезы облегчения. — А где Алек? — Прислонившись к стенке экипажа, она взяла протянутую руку все еще сидящего в седле юноши. — С тобой все в порядке, милый?
— Со мной? Да на мне почти ни единой царапины, — заверил ее Алек, хотя выглядел таким же измученным и озабоченным, как и остальные. Кари на мгновение задержала его руку, увидев в нем то же, что заметила Бека: перед ней был не тот мальчик, каким он был в свой первый приезд в Уотермид. Случившееся с ним за эти недели лишило Алека невинной веселости… и кто знает, чего еще.
Когда экипаж въехал во двор, вокруг запрыгали собаки. На их лай вдруг ответило громкое шипение. Кари посмотрела в глубину экипажа и увидела пару зеленых глаз, сверкающих сквозь прутья корзинки.
— О Создатель, что это?
— Кошка Серегила, — сообщил ей Микам. — Держу пари, многие собачьи носы окажутся поцарапанными, пока она не освоится. Бедное создание, она единственная, кто остался в живых в гостинице.
Кари улыбнулась про себя, но молчала, пока Алек и Серегил помогали Микаму перейти в холл дома. Когда раненый был удобно устроен у огня, Кари отвела в сторонку Элсбет и что-то шепнула Иллии. Девочка побежала в кухню и тут же вернулась с пухленьким кудрявым младенцем на руках.
— Папа, посмотри-ка, кого нам привез Валериус! Такой хорошенький, правда?
Первым опомнился Алек. Вскочив на ноги, он подхватил ребенка, которого Иллия чуть не уронила, и высоко поднял, глядя на малыша со смесью изумления и радости.
— Сын Силлы? — спросил Микам. Кари взяла его за руку.
— Валериус привез его мне через несколько дней после твоего отъезда и спросил, не усыновлю ли я его. Я знаю, Силла хотела бы, чтобы он рос здесь, а не среди чужих людей, ничего не знающих о его близких. Я решила, что ты не будешь возражать.
— Конечно, нет, — ответил Микам, ошарашенно глядя, как малыш дергает Алека за волосы и радостно агукает, узнав знакомое лицо. — Но ведь скоро появится еще один… Ты думаешь, что справишься?
— Справлюсь с тем, чтобы вырастить сиротку, сына Силлы? Ну уж как— нибудь, — фыркнула Кари. — Когда старшие девочки уехали, у меня стало слишком много свободного времени. Да и Иллия обожает его. — Кари посмотрела на Серегила, в одиночестве стоящего у очага. — Когда малыш подрастет, я расскажу ему, как ты его спас.
— Может быть, лучше ему ничего не знать, — ответил Серегил, следя за Алеком и Иллией, забавлявшими ребенка.
— Что ж, это решать тебе, — сказала Кари, снова ощутив в Серегиле то глубокое горе, что заметила в первый момент встречи.
Ночью, лежа рядом с Микамом, Кари молча слушала его медленный рассказ о том, как Нисандер принес себя в жертву и погиб.
— Неудивительно, что Серегил такой потерянный, — прошептала она, поглаживая могучую, покрытую веснушками руку мужа. — Но я и в самом деле думаю: Нисандер был прав, считая, что ни у кого, кроме Серегила, не хватит духа нанести удар, когда придет время. Я не смогла бы этого сделать, да, пожалуй, и Алек тоже.
— Мы иногда забываем, какими жестокими бывают боги, — пробормотал Микам, глядя, как пляшут отблески пламени в камине. — Если бы ты могла видеть лицо Нисандера… Это было не убийство, а проявление милосердия и любви.
За следующие недели приходили разные известия об успехах воюющих: пленимарская армия застряла в восточных районах Майсены. но черные корабли владычествовали на морях, нападая на побережье Скалы и добираясь до самой Цирны, хотя и не сумели захватить канал.
Если не считать отсутствия молодых работников, ушедших воевать, жизнь в Уотермиде текла так же, как и прежде. Нитин сменился горатином, затем шемином, принесшим с собой летнее изобилие. Ласковые утренние дожди поили зреющие хлеба, упитанные ягнята и телята, родившиеся весной, скакали за своими матерями по лужайкам.
Кари расцвела так же, как природа; ее огромный живот гордо колыхался, пока она бодро занималась своими любимыми летними делами. Тревожил ее только Серегил, хотя единственным внешним проявлением неблагополучия была несвойственная ему молчаливость. Кари знала, что Микам и Алек разделяют ее беспокойство, но никто из них не понимал, как помочь другу.
Серегил не искал утешения ни у кого из них, постоянно находя себе занятия по хозяйству. Микам ясно дал понять друзьям, что будет рад их обществу, пока они сами хотят оставаться в Уотермиде, и это, казалось, вполне устраивало Серегила. От Алека Кари узнала, что тот поклялся никогда больше не возвращаться в Римини.
Проявляй Серегил угрюмость или жалость к себе, Кари могла бы попробовать отвлечь его, но ничего такого не было. Когда его об этом просили, он охотно рассказывал свои истории или играл на арфе. Он возился с лошадьми, помогал в строительстве новой конюшни, а вечерами мастерил всякие хитрые механизмы, помогавшие Микаму передвигаться, несмотря на больную ногу. Он даже придумал особое стремя, благодаря чему Микам смог ездить верхом. Через некоторое время Серегил сумел заставить себя играть с Лутасом, но, оставаясь наедине с собой, вновь погружался во внутреннюю пустоту.
Алек, которому пришлось вынести больше, чем остальным, скорее всех пришел в себя. Сельские работы были его любимым занятием, и он быстро обрел коричневый загар и жизнерадостность. Однако Кари часто замечала, как юноша наблюдает за Серегилом, пытаясь найти средство облегчить страдания друга, скрывающиеся за его долгим молчанием и отсутствующим взглядом.
Они по-прежнему делили кровать в комнате для гостей, но Кари была уверена, что и это не приносит им радости.
Однажды в середине шемина Кари проснулась на рассвете, чувствуя себя слишком плохо, чтобы снова уснуть. Как бы она ни поворачивалась, ей не удавалось облегчить боль в спине. Не желая будить Микама, она накинула шаль поверх ночной рубашки, взглянула на Аутаса, который спал в колыбели рядом с их постелью, и отправилась на кухню, чтобы заварить чай. К ее удивлению, чайник уже висел на крюке над пылающим в очаге огнем. Секундой позже в кухню вошел Алек с корзиной груш с дерева, что росло за домом.
— Ты сегодня рано, — сказал юноша, протягивая Кари сочный плод.
— Это все беспокойный малыш. — Она шутливо нахмурилась, растирая поясницу. — Все время брыкается и тычет коленями и локтями в неподходящие места. А тебя что так рано разбудило?
— Серегил опять метался во сне. Вот я и подумал, не отправиться ли мне на охоту.
— Посиди со мной минутку, хорошо? На рассвете все кажется таким мирным.
— Кари опустилась на скамью у очага, глядя, как Алек заваривает чай. — Серегилу так и не становится лучше, да?
— Вы с Микамом тоже замечаете это? — устало спросил Алек, пододвигая ближе свой табурет и показывая ей свои мозолистые загорелые руки. — Он раньше все время твердил мне, что нужно надевать перчатки. Покоя мне с этим не давал. Раньше. — Алек поднял на Кари глаза, и она увидела, каким несчастным стало его лицо. — Ночами он уходит гулять или сидит и пишет. Он почти не спит.
— Что он пишет? Алек пожал плечами:
— Он не желает говорить. Я даже подумывал, не заглянуть ли тайком в его бумаги, но он их куда-то прячет. Он словно тает изнутри, Кари, уходит куда— то, где нам его не догнать. И я все время думаю о том, что он сказал однажды о тех временах, когда его изгнали из Ауренена.
«Неужели он говорил об этом с тобой?» — подумала Кари. Даже Микам почти ничего не знал о тех временах.
— С ним вместе выслали и еще одного парня, но он бросился с корабля в воду и утонул, — продолжал Алек. — Серегил говорил, что большинство ауренфэйе в изгнании кончают с собой, потому что рано или поздно впадают в отчаяние, живя среди тирфэйе. Он сказал тогда, что с ним такого не случилось. Но, судя
