разочаровать.
Кошинский мгновение помолчал, испытывая мое и без того напряженное ожидание, а затем продолжил:
– На третий день, словно по воле злого волшебника, я наткнулся на репродукцию еще одной картины, выставленной в музее Фабра в Монпелье. Это полотно было почти точной копией только что упомянутого, с одной только разницей – чья-то неизвестная рука удалила золотые буквы и стыдливо прикрыла обеих дам прозрачными белыми вуалями. Может быть, в данном случае речь шла о той третьей картине, репродукцию которой я нашел в каталоге аукциона 1917 года? Не переписал ли ее кто-то в угоду жеманным нравам того времени, убрав заодно лишние буквы? В библиотеку меня привели две картины – из Лувра и Флоренции. Покинув библиотеку с репродукциями трех других картин, я не узнал решительно ничего нового об их происхождении и смысле.
– Но не было ли ответа в документах, оставленных вашим родственником?
– Если верить Морштадту, то картина имеет самое непосредственное отношение к загадочной смерти герцогини. Дело выглядит так, словно художник был каким-то образом замешан в заговоре, направленном против Габриэль. Картины, однако, своеобразны и сами по себе. Как бы то ни было, речь идет о дорогостоящей живописи маслом, работа была, несомненно, заказана. Но кто сделал этот заказ? И главное – зачем? Содержание документа не дает полного ответа на эти вопросы. Ясно одно: сама рукопись – это лишь уцелевший фрагмент. Морштадт не закончил свою историю. Несмотря на это, мне иногда казалось, что в конце появится шанс на разгадку. Однако, чтобы судить об этом, вы должны, естественно, познакомиться с началом истории, с художником по имени Виньяк, который приехал в 1598 году в Париж, чтобы стать придворным живописцем, и истории жизни которого было непредсказуемым образом суждено переплестись с судьбой Габриэль д'Эстре.
– Виньяк, говорите вы?
– Да, должно быть, так звали мастера.
Тем временем мы снова приблизились к курортному отелю. Подул легкий ветер, заставивший величественно качаться верхушки елей. От рассказа Кошинского я испытывал сильное внутреннее напряжение, вызванное воспоминаниями о неделях и месяцах, в течение которых своеобразное полотно держало меня под своим обаянием.
– Теперь вы знаете подоплеку, – сказал в заключение Кошинский. – Если хотите, я дам бумаги до завтра. Но должен вас предупредить – в рукописи есть невосполнимые пробелы, без которых невозможно установить целое. Не ждите от нее слишком многого. Естественно, у меня есть теория относительно всей истории, поэтому мне очень интересно ваше мнение. К тому же это ведь и ваша картина, не правда ли?
– Моя картина?
Он дружелюбно посмотрел на меня и сказал только:
– Я ни разу не видел, чтобы вы с подобным волнением и воодушевлением следили за моими рассказами. Картина вас действительно околдовала.
Околдовала. Да, это было самое подходящее слово. Я прикоснулся к тайне, которая сначала овладела мной, а потом была забыта. И вот она снова дала о себе знать, но на этот раз по-другому – настойчиво, требовательно.
Вечером, вернувшись из бассейна за ключами от номера, я получил от портье плотно набитый конверт.
Поднявшись в номер, я вскрыл его и положил документы на кровать. На обложке со следами холста не было никакого текста. На второй странице я нашел оглавление, составленное Кошинским, и окинул взглядом перечисленные в нем восемнадцать глав. Потом я положил документы на письменный стол и осторожно перелистал несколько страниц внимательно приглядываясь к листам рукописи. Почерк былпоистине замечательным – четким и разборчивым. Черные строчки на пожелтевшей бумаге не носили следов редактуры. Не было никакой корректурной правки и никаких зачеркиваний. Я прочел первый абзац первой главы и почувствовал, что мое сердце начало быстрее биться. Было такое впечатление, словно я наткнулся на вход в потайную комнату. Подталкиваемый беспокойным любопытством, я перевернул несколько страниц и прочел несколько строк из следующей главы. Между частями не было никаких переходов. Как и говорил Кошинский, рукопись представляла собой смесь описаний, писем и протоколов дознания. Дневник художника датирован 1628 годом, а это намного позже событий, о которых сообщалось в первой главе. Что еще сказал Кошинский? В конце истории угадывается перспектива?
Я взял карандаш и протянул руку к кипе почтовой бумаги, лежавшей на комоде рядом с телевизором. Конверт из плотной бумаги все еще лежал на кровати. Я пошарил в нем рукой, но внутри больше ничего не было. Когда я положил конверт на комод, то обнаружил на обратной стороне надпись. На конверте большими печатными буквами, нанесенными черным фломастером, было выведено: КЕЛЬСКАЯ РУКОПИСЬ. Под надписью красовалась буква S, пронзенная стрелой.
Я погасил верхний свет, взял в руки первую часть рукописи, придвинул поближе настольную лампу и начал читать.
ВТОРАЯ ЧАСТЬ
РУКА БОЖЬЯ
ОДИН
MANUSDEI[4]
Ранним утром 10 апреля 1599 года в спальне появляется личный врач короля. Властно отодвинув в сторону любопытных, Ла-Ривьер подходит к кровати и бегло осматривает лежащее на ней мертвое тело. Открытые глаза умершей герцогини закатились. Руки и ноги крепко привязаны к стойкам кровати грязными полосами наспех разорванных простыней. Лицо, искаженное ужасными судорогами, страшно почернело. На полу валяются деревянные крошки и выломанные зубы. Воздух спальни наполнен нестерпимой вонью мочи и едким запахом рвоты. Необычайно теплая весна пробудила от зимней спячки мириады мух, и последние семьдесят два часа они тучами проникали в комнату через плохо закрытые окна, несмотря на неустанные попытки разогнать их взмахами вееров. Такими же докучливыми, как мухи, были праздные зрители, любопытствующие зеваки, которым – и это было совершенно непонятно врачу – позволили глазеть на тело этой несчастной. Любопытных – десятки, и Ла-Ривьер чувствует, что каждое его движение, каждое, пусть даже мимолетное изменение выражения лица не ускользает от их напряженного внимания. Он знает, что все глаза и уши направлены на него; люди с недоверием, раздражением и страхом ждут его последнего слова. Ла-Ривьер ощущает тяжесть положения, непоправимость и кошмар происшедшего. За спинами
