Боже милостивый! Нет! Только не Фрица! Я даже не могу вспомнить, что в ту минуту подумал. Позабыв обо всем на свете, я кинулся к Фрицу Крендлу и схватил его за руку. И вот, оттаскивая своего друга в безопасное место, я вдруг ощутил острую боль справа в нижней части живота и в правом бедре, отчего я благополучно растянулся на камнях подле Фрица. Нас обоих ранили в этом бою.
Фриц, медленно повернув голову, посмотрел на меня.
— И тебя тоже ранили? — спросил он.
— Ранили, — ответил я. — И, кажется, сразу в два места.
— Выходит, это из-за меня? Никудышный из тебя спасатель, Кагер.
— Заткнись ты! И не вякай!
Стрелковое подразделение, оставшееся где-то позади, открыв огонь, стало продвигаться вперед. Помню только, что у меня перед глазами вдруг возникли чьи-то сапоги, а потом я почувствовал, что меня куда-то тащат. Нас с Крендлом втащили в какой-то магазинчик, надо мной склонилось чье-то лицо, и голос с сильным баварским акцентом стал успокаивать меня.
— Успокойся — это не Господь Бог, а всего лишь военврач. И ты пока что среди живых.
Подкожная инъекция в руку, перевязка — это я еще помнил. А вот что происходило потом — нет: я потерял сознание.
Очнувшись, я услышал отдаленный грохот боя, а рядом — крики и стоны раненых. Мы лежали прямо на земле среди тянувшихся вверх тополей и берез, укрытые тонюсенькими одеялами. Рядом со мной лежал Крендл. Он тоже очнулся.
— Как ты? — спросил он.
Кто-то из санитаров тут же завопил не своим голосом, призывая меня не шевелиться. Меня пока что не оперировали, и две русские пули до сих пор сидели где-то во мне.
Тут меня пронзила мучительная боль, не такая, какая бывает, когда тебя только что ранило, а куда более сильная. Врач впрыснул мне морфий и предупредил, чтобы я не двигался.
— Знаешь, Кагер, куда меня ранили? Не угадаешь — в жопу! — поставил меня в известность Фриц Крендл. — Можешь себе вообразить? Пуля прошла через всю мою задницу! Навылет.
— Счастье, что хоть не в голову, — ответил я.
В ответ мой друг рассмеялся, а мне жутко захотелось спать.
Я пришел в себя лишь пару дней спустя. Оказывается, в полевом госпитале мне сделали операцию, причем извлекли пулю только из бедра. А та, которая вошла в меня через нижнюю часть живота, оказывается, засела рядом с позвоночником, и доктора из-за отсутствия соответствующего оборудования удалять не решились. Слишком уж велик был риск, по их словам. Так что мне предстояла отправка в тыл. Причем врачи сказали, что меня эвакуируют куда-то на Украину и оперировать будут там, предупредив, что любая транспортировка — будь то самолет, поезд или же автотранспорт — сопряжена с сотрясением организма, а оно чрезвычайно опасно, поскольку засевшая в районе позвоночника пуля может начать блуждать и при этом задеть спинной мозг, что, в свою очередь, может привести к параличу. Более того, хирургическое вмешательство, даже проведенное опытным квалифицированным специалистом и при наличии соответствующего оборудования, вполне может завершиться с тем же результатом.
Судя по всему, мои носилки перетаскивали бывшие артиллеристы, то есть люди наполовину глухие, потому что носилки бухали на землю так, словно ящики с патронами. Поскольку и Фриц был лежачим раненым, он тоже подлежал отправке в тыл. Пока нас везли в санитарной машине, я после каждого ухаба скрещивал пальцы.
Наконец мы добрались до железнодорожной линии, и я, ждал своей очереди для погрузки в вагон. Меня пристегнули к носилкам ремнями, чтобы я не двигался. Так я, не вставая с носилок, и прибыл с фронта на Украину. Во время отправки нас с Фрицем разлучили. Сразу же по прибытии в госпиталь на Украине и оценки моего состояния меня переложили на другие носилки — на колесах и поставили к стене, где на таких же сооружениях лежало еще несколько бедолаг — моих товарищей по несчастью. И все мы дожидались своей очереди лечь на операционный стол. Время от времени к нам подходила сестра, вводившая обезболивающее или успокоительное. Не помню точно, сколько я так пролежал, но, во всяком случае, не менее суток. Воздух был пропитан запахом гноя, это было невыносимо.
Операция прошла благополучно, пулю быстро извлекли. Несколько дней я пролежал в отделении для выздоравливающих, так и не зная, куда отправили Фрица и как дела во взводе, сражавшемся в Грозном. Написал несколько писем домой, отдыхал и отъедался. Странно было оказаться там, где не стреляют, где тебе не приходится ежеминутно рисковать жизнью.
В конце концов явился врач и сообщил мне, что для полного заживления раны необходимо 24 недели. В этот период мне предстоит заниматься лечебной физкультурой, чтобы мышцы не атрофировались. Врач был непреклонен в своем решении, так что нечего было и думать о скором возвращении на фронт.
Я все время вспоминал Крендла, Алума и Акермана, но узнать, что с ними, не имел возможности. В целом, я мог считать, что свой долг перед фатерландом я выполнил. И ведь на самом деле — я делал все, что в моих силах, а иногда и то, что было превыше их. Война, которой конца не было видно, она уже не была моей войной. Я на нее не напрашивался, я ее не развязывал и никогда не претендовал на то, чтобы стать ее частью. Я истекал кровью на полях сражений, пару раз я оказывался буквально на волосок от гибели. Все, моя война закончилась. Теперь я уже не рвался на фронт.
Придя к такому заключению, я почувствовал себя гораздо спокойнее. Пока не узнал, что меня направляют в Польшу, в госпиталь для выздоравливающих тяжелораненых. Вдруг я понял, что я на самом деле окажусь в глубоком тылу, далеко-далеко от фронта. И еще понял, что на протяжении уже довольно долгого времени я сражался не ради Адольфа Гитлера, не ради моих командиров-офицеров и не за национал-социализм. Я сражался ради своих боевых товарищей из 2-го саперного взвода. Засасывавший меня патриотизм был чем-то неустойчивым, опасным. Разумеется, я стремился защитить Германию, но не стал столь же категорично утверждать, что стремился защитить и Гитлера. То, что я готов был сражаться за жизнь своих товарищей, сомнений для меня не представляло, но, с другой стороны, стал бы я рисковать собой ради Кюндера и ему подобных? Вряд ли. Шесть месяцев вдали от фронта! Ведь за такой срок может что угодно произойти. Мой взвод могут просто перебить, всех до единого. И даже война, и та может закончиться. Да, но кто ее выиграет? Мы? Или — кто ее проиграет? Мы? Я все же верил, что мы ее выиграем, и ничего не имел против оказаться на фронте, когда Советы испустят дух. Я чувствовал, что обязан защищать своих товарищей.
Все мои помыслы, в общем, никак нельзя было назвать целенаправленными. Каждый раз, когда я заводил разговор с врачами об отправке меня на фронт, они и слышать об этом не хотели, мотивируя это тем, что мне необходимо оправиться после столь серьезного ранения. Я же, в свою очередь, никаких убедительных контраргументов выдвинуть не мог. И в декабре 1942 года меня на поезде отправили из Украины в Польшу, где я продолжал залечивать раны до самого июля 1943 года.
Условия в варшавском госпитале были кошмарные. Для раненых не хватало лекарств, и большинство их было обречено на мучительную смерть. Невозможно было дозваться медсестру, чтобы та перевернула тебя на другой бок, но и это приносило лишь временное облегчение.
К тому же мне пришлось столкнуться в варшавском госпитале с явлением, до сих пор мне незнакомым. Многим из раненых снились бои. Невзирая на лошадиные дозы успокаивающих средств, этих несчастных продолжали донимать кошмары.
К февралю я уже мог самостоятельно передвигаться на костылях, хотя в остальном приходилось рассчитывать лишь на ограниченную стенами госпиталя милость персонала. Да и все равно на улице стоял холод, так что я большую часть времени проводил в обширном помещении, превращенном в рекреацию для выздоравливающих. Почти все играли в карты, в кости и слушали радио. Было несколько человек примерно моего возраста, которые были прикованы к креслу на колесах. У некоторых из них были ампутированы ноги. У других головы покрывали тюрбаны из бинтов; раскрыв рты, они сидели, глядя в пространство и пуская слюну. Здесь были пациенты без рук, с серьезными нарушениями речи. Такое окружение действовало на
