Недели между отозванием Шнурре и открытием XVIII съезда ВКП (б) 10 марта 1939 г. прошли для германского посольства в Москве в упорной борьбе за продолжение едва начавшихся переговоров о поставках сырья и предоставлении кредитов.
Как утверждал германский посол в письме статс-секретарю Вайцзеккеру от 6 февраля, посольство (видимо, устно) «провело зондаж у советского наркома внешней торговли Микояна». Подчеркивая значе ние Микояна, Шуленбург заявил, что речь идет об «очень влиятельной советской личности», и сообщил, что зондаж имел целью определить, «в какой степени мы сможем содействовать интересам Германии».
Однако первая беседа с Микояном 10 февраля не принесла успеха. Посол лично передал новому наркому германский проект соглашения о кредитах, но не встретил взаимопонимания. Советское правительство лишь выразило готовность продолжать поставки сырья примерно в прежних объемах[314]. Крайне сдержанны в беседах с германским послом были и другие представители Советского правительства. Не дали результатов и неоднократные попытки Шуленбурга в отсутствие заболевшего наркома Литвинова продолжить переговоры об арестованных немцах с его первым заместителем Потемкиным. Несмотря на огромные усилия, писал Шуленбург в частном письме в Берлин, он все еще «не продвинулся вперед»[315]. 11 февраля Председатель Президиума Верховного Совета М. Калинин официально уведомил вновь назначенного французского посла Поля Эмиля Наджиара (после вручения им верительной грамоты) о том, что накануне германский посол представил на рассмотрение Советскому правительству «официальные предложения относительно переговоров по экономическим вопросам»[316].
Между тем в посольстве продолжало царить подавленное настроение. В письме от 20 февраля посол подчеркнул, что неудачи все накапливаются. «Мы живем в трудное время! Но именно поэтому нельзя сдаваться! Нужно бороться!..»[317] За упорными попытками посла смяг чить оскорбление, нанесенное Советскому правительству отозванием Шнурре, с большим вниманием следили дипломатические представительства западных держав. Но вывод американского поверенного в делах в Москве Кэрка, который в отчете от 20 февраля 1938 г. сообщил, что переговоры Шуленбурга с Микояном находятся в стадии завершения[318], был преждевременным. Двумя днями позже Кэрк пошел еще дальше, утверждая, что благодаря проводимым с Германией перегово рам Микоян приобрел «значительный политический авторитет в советской иерархии»[319], в то время как влияние Литвинова упало до такой степени, что «в Наркомате иностранных дел по этой причине наметились перемены».
В действительности же и второй визит Шуленбурга к Микояну 23 февраля [320] не изменил советской позиции. 27 февраля, в частном письме, вспоминая об отозвании Шнурре, Шуленбург с иронией заметил, что «теперь он вместо Шнурре имеет удовольствие вести очень сложные переговоры или по меньшей мере способствовать им». Он отметил: «Я не питаю больших надежд, что из этого что-нибудь да выйдет!»[321]
Но когда новый посол Японии в Москве Того в разговоре 28 февраля упрекнул Шуленбурга в том, что германские экономические переговоры, по мнению дипломатического корпуса в Москве, имеют целью лишь «приободрить Москву», Шуленбург правдиво отметил, «что нет никакой уверенности... приведут ли они вообще к какому-нибудь результату». На предложение Того прервать переговоры хотя бы на неко торое время Шуленбург, по его собственным словам, «несколько раз подчеркнул, что вовсе нет необходимости тормозить переговоры с Советским Союзом, Москва сама об этом позаботится!»[322].
Причину «упорства», которое в это время демонстрировало Советское правительство по отношению к представителям держав «оси», особенно Японии, дипломатические наблюдатели в Москве в какой-то мере усматривали в новой оценке внешнеполитического положения: заявление Гитлера об отсутствии притязаний на Украину, сделанное польскому министру иностранных дел Беку, привело, по мнению неко торых дипломатов, к тому, что Советский Союз «почувствовал себя со стороны Европы в большей безопасности»[323].
На деле положение, с точки зрения Советского правительства, было довольно затруднительным.
На востоке или на западе первый удар?
Ситуация, в которой оказался Советский Союз в момент отозвания Шнурре, а также в последующие недели, действительно оказалась сложной и противоречивой. На востоке, в Японии, по донесению Рихарда Зорге от 23 января 1939 г.[324], группа военных, представлявших Квантунскую армию и поддерживаемых военным министром Японии С. Итагаки, настаивала на войне с Россией, и в последние дни января 1939 г. вдоль советско-маньчжурской границы[325] участились приграничные стычки.
На северном участке западной границы, в наиболее уязвимом в военном отношении финско- балтийском районе, Советское правительство начало заметно тревожить вопрос милитаризации Аландских островов[326]. Помимо прочего это нашло выражение в дипломатических попытках Советского Союза добиться согласия в этом вопросе с западными державами[327]. Тревоги росли по мере того, как все очевиднее становилась активность Германии в Прибалтике. Уже 9 декабря 1938 г. Астахов сообщил из Берлина, что Прибалтика занимает первое место среди областей, присоединения которых, ссылаясь на давние исторические права, добивается Германия[328]. И потому Советское правительство с подозрением следило за политикой «буржуазных» правительств Прибалтийских государств. От него не укрылись прилагаемые этими правительствами усилия, направленные на сближение с Германией, мощь и влияние которой возрастало. В середине февраля финский посланник в Москве, барон A.C. Ирие-Коскинен, докладывал министерству иностранных дел, что Советское правительство обеспокоено сближением Польши и Литвы с Германией и задается вопросам, «какой путь изберет находящаяся сейчас на распутье Латвия»[329].
В начале марта подозрения Советского правительства относительно попыток Германии установить более тесные связи с Прибалтийскими государствами усилились и, должно быть, достигло наивысшей точки с получением 7 марта телеграммы советского полпреда в Эстонии К.Н. Никитина. Как сообщал Никитин Наркоминделу, Эстония заключила с Германией тайный договор о пропуске германских войск через свою территорию и уже приступила к расширению системы железных дорог в восточном направлении[330]. По мнению советской стороны эти сообщения позволяли сделать вывод — независимо от параллельно поступающей в Москву тайной информации, в соответствии с которой Германия в союзе с Италией свой следующий военный удар хотела направить на запад[331], — что германские планы наступления на восток также разрабатывались.
Поэтому прежде всего актуальным оставался вопрос, касающийся планов Германии в Польше. Действительно в это время продолжали поступать сообщения о том, что Гитлер окончательно не отказался от своих польских планов и что ему «польская позиция относительно борьбы с коммунизмом ясна»[332]. Согласно сообщению германского посла в Варшаве, Ганса Адольфа фон Мольтке[333], о котором стало известно и в Москве, германское правительство, несмотря на настойчивые предостережения посла Шуленбурга, не придавало советско- польскому коммюнике от 26 ноября 1938 г. серьезного значения; оно, видите ли, не сомневалось, «что в случае германо-русского конфликта Польша будет на нашей стороне». Министерство иностранных дел Франции, похоже, располагало аналогичной информацией[334].
В Наркоминделе, как видно, преобладало мнение, что Польшу по-прежнему интересовала Советская Украина, — мнение, возникшее в результате поведения Польши в период судетского кризиса. Польское правительство будет, дескать, пытаться не допустить прохода германских войск через свои территории, но
