инициатива к быстрейшему возобновлению переговоров о кредитах исходила от немецкой стороны, Советское правительство полагало, что сможет эффективнее соответствовать немецкому желанию, если предложит проводить переговоры там, где их успех был бы скорее обеспечен».
Во второй, предназначенной исключительно для Риббентропа (а это значит и для Гитлера) докладной записке Виль более обстоятельно обосновываёт, почему Советскому правительству нельзя было отказать. Указывая на то, что «вызванная сырьевыми потребностями заинтересованность (Германии) в заключении выгодного договора настолько велика, что представляется нецелесообразным, отказав русским в их желании, сорвать, затянуть либо существенно осложнить переговоры», Виль пытался оказать давление на тех, кто должен был читать записку. Из записок Виля вытекает, что советская сторона, не проявлявшая активности во время троекратного зондажа через германского посла в Москве и двоекратного прощупывания в Берлине[257], и при первом изъявлении своей готовности сохранила выжидательную позицию. Лишь в вопросе о месте переговоров она проявила заинтересованность. «Вначале говорили исключительно о месте переговоров», — сообщал позднее Шуленбург своему итальянскому коллеге Аугусто Россо[258]. Немецкая сторона предлагала Берлин, советская же — Москву[259]. Как сообщил Россо министру иностранных дел графу Чиано 5 февраля 1939 г., «по рекомендации посла Шуленбурга», который в период с 13 января по 1 февраля 1939 г. вновь находился в командировке в Берлине и Варшаве и имел, таким образом, возможность лично поддержать демарш, «решили наконец послать в Москву господина Шнурре».
Эти сведения подтверждают, что солидарные с графом Шуленбургом силы в министерстве иностранных дел, следуя его советам, предпочли Москву в качестве места для проведения переговоров. С точки зрения отдела экономической политики МИД и германского посольства в Москве, равным образом заинтересованных в переговорах, их проведение в Москве исключало многочисленные потенциальные ис точники раздражения и ошибок, вероятное вмешательство некомпетентных министров, прежде всего Риббентропа. В Москве германская делегация, поддерживаемая Хильгером при осмотрительном руковод стве посла, могла бы в спокойной обстановке вести переговоры и вернуться в Берлин с готовыми к подписанию документами. Указание же, полученное Вилем перед беседой, без сомнения, состояло в том, чтобы местом переговоров был Берлин. Гитлер хотел воспользоваться русским сырьем, не создавая в глазах мировой общественности даже малейшей видимости политических обязательств.
Что касается советской стороны, то здесь при выборе места наряду с желанием Сталина осуществлять эффективный контроль за ходом переговоров могли играть роль также и другие соображения. Вопрос о том, намеревался ли Сталин, помимо всего, придать переговорам в Москве официальный характер, который мог бы стать действенным средством давления на Польшу в случае ее желания сблизиться с Германией, из-за отсутствия соответствующих документов следует оставить открытым.
Преимущественно пассивному поведению Мерекалова, которое просматривается также и в отчетах Виля, не противоречит и заключительное указание на то, что, по словам Мерекалова, он хотел бы, чтобы его личное участие в этом деле рассматривалось как выражение желания Советского правительства «начать новую эру в германо-советских экономических отношениях». Эта формулировка также соответствовала уровню хороших деловых и экономических отношений. Заинтересованность Виля в быстром оживлении торговых связей не вызывает сомнений, хотя заключительной фразой записки («с удовлетворением принял к сведению желание Советского правительства оживить германо-советский товарообмен») он преднамеренно отводил себе пассивную роль.
Докладные записки Виля, при всей субъективности изложения, самым решающим образом способствовали повороту в германо-советских отношениях.
Новогодний прием Гитлера
Через день после встречи Виля и Мерекалова, вечером 12 января 1939 г., во время новогоднего приема дипломатического корпуса в здании имперской канцелярии, Гитлер вопреки своим прежним обычаям (раньше он регулярно игнорировал присутствие советских представителей) сделал жест, ставший тогда «сенсацией». Фритц Видеман, адъютант Гитлера и свидетель тех событий, в 1964 г. так описал эту сцену: «Гитлер приветствовал русского полпреда особенно дружелюбно и необычно долго беседовал с ним. Взгляды всех присутствующих были направлены на них, и каждый мысленно задавал вопрос: что здесь происходит? Чем дольше продолжалась беседа и чем дружелюбнее она протекала, тем сильнее становилось затаенное волнение... В этот день русский стал центральной фигурой дипломатического приема... Все теснились возле русского, как пчелы вокруг меда. Каждый хотел знать, что, собственно, фюрер ему сказал... Я не знаю, о чем говорил фюрер с русским полпредом... Но манера и откровенно дружелюбное настроение, с которым он это делал, являлись недвусмысленным признаком того, что в его позиции что-то изменилось. Во всяком случае, Гитлер намеренно выделил русского»[260].
О содержании разговора Гитлера с Мерекаловым гадали не только присутствовавшие дипломаты, но и их правительства. В атмосфере напряженного внимания нередко проявляется склонность к преувели чениям. Так, поверенный в делах США в Москве Кэрк в отчете государственному секретарю К. Хэллу от 20 января[261], ссылаясь на сообщения из Лондона некоторых американских корреспондентов (согласно которым готовилась тайная встреча германских и советских экспертов с целью разработки программы экономического и военного сотрудничества обеих стран), указал: «В отчетах упоминается также сердечность, проявленная Гитлером к советскому полпреду на приеме по случаю торжественного открытия новой рейхсканцелярии в Берлине, на котором Гитлер, должно быть, поручил советскому полпреду передать Сталину, что Германия в настоящий момент не имеет притязаний на Украину, и предложил обменяться мнениями, к чему Сталин уже выражал готовность. Кэрк добавил, что московское бюро этих корреспондентов не располагает какой-либо информацией, подтверждающей сказанное («Здесь нет ни подтверждения, ни опровержения этих сообщений»), и предположил, что эти сведения могли быть связаны со слухами о предстоящем германо-советском торговом соглашении.
В самом деле, содержание разговора, о продолжительности которого нет точных сведений, было менее важным, чем его внешний эффект. В тот вечер Мерекалов телеграфировал в Наркоминдел, что Гитлер действительно из всех присутствовавших дипломатов оказал только ему особое внимание. В телеграмме говорилось, что, закончив вступительную речь «хвалебным гимном Мюнхенскому соглашению», Гитлер стал обходить ряды дипломатов и остановился около Мерекалова. «Гитлер поздоровался со мной, — писал полпред, — спросил о житье в Берлине, о семье, о поездке в Москву, подчеркнул, что ему известно о моем визите к Шуленбургу в Москве, пожелал успеха и распрощался. За ним подошли Риббентроп, Ламерс, генерал Кейтельи Майснер. Разговоре каждым из них был ограничен общими любезностями. Внешне Гитлер держался очень любезно и, несмотря на мое плохое владение немецким языком, поддержал свой разговор без переводчика. Гитлер обошел корпус, раскланялся и удалился»[262]. Для продолжения усилий германского посольства в Москве большое значение имел тот факт, что Гитлер, упомянув разговор между Шуленбургом и Мерекаловым и пожелав успеха, узаконил в глазах Советского Союза дипломатическую инициативу посольства. Несмотря на то что содержание беседы не было столь важным, не только международная общественность, но и советская сторона восприняли жест Гитлера как сигнал его готовности изменить существующее напряженное положение, как первое проявление заинтересованности в германо-советском сближении[263]. В этой связи заслуживают определенного внимания содержащиеся в псевдомемуарах Литвинова утверждения о том, что в январе 1939 г. его лишили прямого доступа к советскому представительству в Берлине, а от тамошних дипломатов потребовали с этого момента докладывать непосредственно Сталину[264]. Для исторических исследований подобное развитие не сулило бы ничего хорошего. Если Сталин в январе 1939 г. действительно распорядился таким образом, то сообщения должны были бы поступать к нему иначе, чем обычные дипломатические отчеты, то есть при необходимости не обязательно в письменном виде[265].
Однако насколько подобная реакция на упомянутый жест Гитлера была бы оправданной? Ранее уже высказывалось предположение, что на рубеже 1938 и 1939 гг. Гитлер отказался от своих планов в
