Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

ределялся в не подлежащем публикации приложении в том смысле, что она наличествует как в случае прямой, так и в случае косвенной агрес­сии. Под «косвенной агрессией» Советское правительство понимало «внутренний переворот или поворот в политике в угоду агрессору» [832]. Согласно проекту от 8 июля, это понятие должно было охватывать и та­кие действия, «на которые соответствующее государство дало свое со­гласие под угрозой применения силы со стороны другой державы и которые связаны с отказом этого государства от своей независимости или своего нейтралитета»[833].

Прежде чем западные послы смогли проконсультироваться у своих правительств, Молотов представил им 9 июля новый проект, как он его назвал, «дополнительного письма» к тексту договора. В соответствии с ним выражение «косвенная агрессия» относилось к действию, «на кото­рое какое-либо из указанных выше государств (приграничных — Я.Ф.) соглашается под угрозой силы со стороны другой державы или без такой угрозы и которое влечет за собой использование территории и сил[834] данного государства для агрессии против него или против одной из дого­варивающихся сторон, следовательно, влечет за собой утрату этим го­сударством независимости или нарушение его нейтралитета»[835]. Камнем преткновения в этом проекте оказалась формулировка «или без такой угрозы». Английское правительство соглашалось лишь при­нять во внимание в договоре случаи, в которых «правительство под уг­розой применения силы агрессором против собственной воли» принуждается к отказу от своей независимости или нейтралитета. В бе­седе с послами 17 июля Молотов назвал данную формулировку «непри­емлемой»[836]. Нельзя было так просто отмести ни аргумент Молотова, что и президент Гаха, вне всякого сомнения, стал бы отрицать, что от­дал свою страну Гитлеру под угрозой применения силы, ни возражение западных стран, что подобная формулировка позволила бы трем де­ржавам, подписавшим договор, втянуть пограничные государства про­тив их воли в военные действия. В основе этого выражения лежали постоянные английские опасения, что Советское правительство ищет договорный инструмент для нарушения независимости Прибалтий­ских государств — предположение, которое, к большому неудовольст­вию СССР, 31 июля высказал в палате общин заместитель министра иностранных дел Р.О.Батлер.

После проведенных бесед Советское правительство поняло, что в такой, вызванной германскими военными приготовлениями, спешке достигнуть соглашения по этому политическому вопросу не удастся. Тогда оно перенесло главное внимание на военную сферу. Уже совет­ский проект от 8 — 9 июля обусловливал одновременное подписание политического и военного соглашений. В статье 6 говорилось, что дей­ственность политического соглашения обеспечивается лишь незамед­лительным подписанием военного соглашения о методах, формах и размерах взаимной помощи. При обсуждении этой статьи Молотов на­звал политическое соглашение без военного соглашения «пустой де­кларацией». В основе такого мнения лежала оценка западной стратегии переговоров, к которой пришло Советское правительство в тот период. У него, в частности, сложилось впечатление (об этом Сталин сообщил Черчиллю в августе 1942 г. уже в других условиях), «что английское и французское правительства и не думали воевать в случае нападения на Польшу, а больше надеялись на то, что дипломатическое единство Анг­лии, Франции и России отпугнут Гитлера. Мы были уверены, что оно его не напугает». Черчилль нашел эту советскую точку зрения «основа­тельной, но не говорящей в пользу господина Стрэнга и Форин оффиса!»[837]. Практиковавшуюся Галифаксом политику, которая сводилась к тезису «Пускай Гитлер гадает»[838], и Сталин, ни Черчилль не посчи­тали убедительной.

Как позднее сообщал Уильям Стрэнг, Форин офис рассматривал тогда советскую взаимообусловленность политического и военного со­глашений как выражение необоснованного недоверия по отношению к «нашей» искренности и полагал, что Советское правительство наде­ялось вопреки нашим убеждениям заставить принять военные усло­вия». Стрэнг, который за многие недели переговоров с Молотовым и под влиянием московских дипломатов, в том числе и Шуленбурга, стал по­нимать и советское положение и ход советских мыслей, попытался смягчить взаимное недоверие; 20 июля он писал в Форин офис: «Если мы хотим понять, как оно (Советское правительство. — И.Ф.) воспринимает вопрос о Прибалтийских государствах, то мы должны предста­вить себе, какую бы мы заняли позицию, если бы речь шла о герман­ском влиянии в Голландии и Бельгии». Стрэнг считал последнее советское определение «косвенной агрессии», учитывая «новую техни­ку» стран «оси», оправданным и указал на то, что западные страны и в случае неподписания желаемого советской стороной военного соглаше­ния будут вынуждены оказать военную помощь СССР, «если он, защи­щая... Прибалтийские государства, будет втянут в военные действия». Стрэнг подчеркивал, что было бы лучше, если бы западные державы уже раньше согласились на благоприятные условия СССР, и настойчи­во высказывался за заключение обоих соглашений, прежде чем «меж­дународная обстановка еще больше ухудшится». Он обратил внимание Форин оффиса на то, что британское правительство нуждалось в подо­бном соглашении, в то время как у России в конечном счете имелось две альтернативы: «политика изоляции и политика прекращения конф­ронтации с Германией!». Срыв переговоров после нескольких месяцев совещаний вызвал бы не только «дурные чувства», «он поощрил бы не­мцев к действию и подтолкнул бы Советский Союз к изоляции или же к сближению с Германией». Послы Сидс и Наджиар разделяли эту точку зрения. Благодаря влиянию на свои правительства они смогли 23 июля сообщить Молотову об их согласии, чтобы политическое и военное со­глашения вступили в силу одновременно. Молотов принял это заявле­ние «с глубоким удовлетворением» и подчеркнул, что «определение косвенной агрессии найдется. Важнее было определить форму и масш­табы военного соглашения. Поэтому военные переговоры должны не­медленно начаться»[839].

Причиной этой последней уступки западных держав послужило коммюнике Наркомата внешней торговли о намечаемом возобнов­лении германо-советских торговых переговоров, опубликованное ТАСС 22 июля. На Вильгельмштрассе, наблюдая за политическими переговорами западных держав с Советским правительством, не си­дели сложа руки.

Сталину подбрасывают новую идею

В этот период германское посольство в Москве видело свою основ­ную задачу в том, чтобы, несмотря на резкое ограничение своих воз­можностей к переговорам из-за указаний Гитлера от 29 и 30 июня, поддержать едва начавшийся германо-советский обмен мнениями. А это было непросто. Особенно трудным в эти июньские дни было поло­жение посла. Недостаточные успехи, о чем он сообщал в своих осторож­ных записках, стиль и язык которых все более резко противоречили культивировавшимся в Берлине эйфорическим победным настроени­ям, по-видимому, сильно восстановили против него Гитлера и Риббент­ропа. Отдельные дипломатические документы создают впечатление, что в первые недели июля Шуленбург, должно быть, ожидал, что его скоро отзовут[840]. Он направил посланника фон Типпельскирха в дли­тельную служебную командировку в Берлин, чтобы воспрепятствовать в этот важный момент изменениям в личном составе посольства.

В частном порядке посол писал в Берлин, что Типпельскирх ос­тавил Москву 3 июля 1939 г., хотя у него «не было к этому никакого желания!!!»[841]. Как следует из его частного письма Шуленбургу, по­сланник заявил на Вильгельмштрассе сотруднику Риббентропа по экономическим вопросам, раздраженному господствовавшими в посольстве взглядами: «Посольство и прежде всего Вы сами сделали все возможное, но мы ведь не можем же затащить Молотова и Мико­яна через Бранденбургские ворота!» В отделе кадров Типпельскирх посетил всех ответственных чиновников, каких только можно было найти, и «высказался в смысле Ваших (то есть посла — И.Ф.) указа­ний против того, чтобы кто-нибудь из нас был бы отсюда переве­ден» [842]. Тем временем Шуленбург был вынужден пребывать в посольстве или, как он выразился, «на месте», не имея даже права предпринять длительную поездку по стране. В те дни в частных по­сланиях этого обычно сдержанного и невозмутимого человека зазву­чали пессимистические нотки, перемежающиеся с сомнением и иронией. Он, в частности, писал: «...порой жизнь мне уже не кажется