могут быть решены в согласии все проблемы, о которых вел речь Шнурре, а несколько дней спустя и Риббентроп. Шнурре, в частности, заявил, что запланированное выступление Германии против Польши «не должно привести к столкновению интересов Германии и Советского Союза». Германия будет «уважать целостность Прибалтийских государств и Финляндии», а также учитывать «жизненно важные русские вопросы», причем дружественные германо-японские отношения не затронут Россию, а будут «обращены против Англии». Англия — этот противоестественный союзник России — могла предложить ей лишь
«участие в европейской войне и вражду Германии», которая, напротив, предлагает «нейтралитет и неучастие в возможном европейском конфликте, а если Москва захочет, то и германо-русское урегулирование взаимных интересов... на благо обеих стран».
Астахов высказал ряд существенных возражений. Ловкость Шнурре состояла в том, что записанные косвенной речью возражения он воспроизвел в прошедшем времени, создавая тем самым впечатление, что подобные сомнения у советской стороны существовали
Высказанные Астаховым сомнения Советского правительства касались всего комплекса «национал- социалистской внешней политики», которая представляла «серьезную угрозу». С момента подписания антикоминтерновского пакта и Мюнхенского соглашения, по словам Астахова, на деле осуществляется капиталистическое «окружение» СССР. Германия добилась «свободы действий в Восточной Европе», ее «политические последствия неизбежно обернутся против Советского Союза». Германия, дескать, по всей видимости, считает «Прибалтийские страны, Финляндию, а также Румынию... зонами своих интересов, что лишь усиливает у Советского правительства ощущение угрозы. В перемену германской политики по отношению к Советскому Союзу» в Москве не верят. Там хотели бы знать подлинные немецкие намерения в Прибалтике, Румынии, Польше, а также не будет ли Гитлер после Польши претендовать на «принадлежащие когда-то Австрии области... особенно на Галицию и области Украины».
Шнурре попытался развеять эти сомнения, указывая на поворот в «германской восточной политике», вызванный тем, что болыпевизм-де за это время претерпел глубокие изменения и превратился в национал-государственный патриотизм, а «Сталин отложил мировую революцию ad calendas graecas[900]».
Убедить ему не удалось. Советские представители держались «чрезвычайно осторожно» и «в своих высказываниях не выходили за рамки вполне справедливого желания лучших отношений», исполнение которого, однако, в сложившейся обстановке должно было осуществляться лишь постепенно[901]. Поэтому Шнурре в своей записке был вынужден в заключение «оценить как значительный успех уже то, что Москва в настоящее время еще... не знает, что она в конце концов должна предпринять...».
Астахов, по-видимому, не только удивился глобальному характеру немецкого предложения; он еще не верил ни изложенной точке зрения, ни самому собеседнику, ни этой ни к чему не обязывающей форме дипломатии. Поэтому в конце он спросил Шнурре, мог бы высокопоставленный германский деятель сделать подобные заявления перед соответствующей советской инстанцией [902]. Этот вопрос в запись Шнурре не включил.
Самому Астахову беспрецедентное немецкое предложение представлялось настолько важным, что он вместе со своими записями о беседах со Шнурре 24 и 26 июля направил письмо заместителю наркома иностранных дел Потемкину[903]. В нем он писал, что Шнурре всячески пытался уговорить советскую сторону пойти на обмен мнениями относительно будущего сближения и ссылался при этом «на Риббентропа как инициатора подобной постановки вопроса, которую будто бы раз деляет и Гитлер». Шнурре, дескать, откровенно высказывал примерно то же, о чем в более осторожной и сдержанной форме говорили Вайцзеккер и Шуленбург. «Мотивы подобной тактики, — продолжал Астахов, — ясны, и мне вряд ли стоит подробно останавливаться на этом. Не берусь я также и формулировать какое-либо свое мнение по этому вопросу, так как для этого надо быть в курсе деталей и перспектив наших переговоров с Англией и Францией (о каковых мне известно лишь из газет) . Во всяком случае, я мог бы отметить, что стремление немцев улучшить отношения с нами носит достаточно упорный характер и подтверждается полным прекращением газетной и прочей кампании против нас. Я не сомневаюсь, что если бы мы захотели, мы могли бы втянуть немцев в далеко идущие переговоры, получив от них ряд заверений по интересующим нас вопросам. Какова была бы цена этим заверениям и на сколь долгий срок сохранили бы они свою силу — это, разумеется, вопрос другой. Во всяком случае, эту готовность немцев разговаривать об улучшении отношений надо учитывать, и, быть может, следовало бы несколько подогревать их, чтобы сохранят в своих руках козырь, которым можно было бы в случае необходимости воспользоваться. С этой точки зрения было бы, быть может, нелишним сказать им что-либо, поставить им ряд каких-нибудь вопросов, чтобы не упускать нити, которую они дают нам в руки и которая при осторожном обращении с нею нам вряд ли может повредить».
Размышления, которые дипломат-выдвиженец Астахов изложил своему непосредственному начальнику и дипломату старой школы Потемкину, сперва не нашли положительного отклика у Молотова. Его ответная телеграмма от 28 июля не санкционировала предложенные шаги. Она гласила: «Ограничившись выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили пра вильно»[904]. Это было «первое указание наркома поверенному в делах в Германии летом 1939 г. по политическим вопросам»[905].
На следующий день, 29 июля, после консультации у Сталина Молотов послал Астахову вторую телеграмму. В ней говорилось: «Между СССР и Германией — конечно, при улучшении экономических отно шений могут — улучшиться и политические отношения. В этом смысле Шнурре, вообще говоря, прав. Но только немцы могут сказать, в чем конкретно должно выразиться улучшение политических отношений. До недавнего времени немцы занимались тем, что только ругали СССР, не хотели никакого улучшения политических отношений с ним и отказывались от участия в каких-либо конференциях, где представлен СССР. Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР, то они обязаны сказать нам, как они представляют себе конкретно это улучшение». Затем Молотов добавил: «У меня был недавно Шуленбург и тоже говорил о желательности улучшения отношений. Но ничего конкретного или внятного не захотел предложить. Дело зависит здесь целиком от немцев. Всякое улучшение политических отношений между двумя странами мы, конечно, приветствовали бы»[906]. В этой телеграмме впервые обозначилась осторожная точка зрения на далеко идущие переговоры. Формально она оставалась в рамках традиционного советского курса, рассматривая [907]в качестве предпосылки реальное изменение и надежное закрепление германской политики в отношении СССР.
Беседу Шнурре с Астаховым и Бабариным немецкая сторона посчитала в какой-то мере справедливо «историческим событием». Между тем подлинный «прорыв» к германо-советскому сближению обозначился лишь во внутригерманском процессе принятия решений. Советская же сторона продолжала держаться выжидающе сдержанно. Только последующая беседа с самим министром помогла разрядить длительное время сохранявшуюся советскую напряженность. Позднее знакомый с закулисной стороной событий Кёстринг, «оглядываясь назад», задался вопросом, «не потому ли немецкий замысел (пакт Гитлера — Сталина. — Я.Ф.) только и удался, что Риббентроп... пригласил к себе советника посольства Астахова и в необычно долгой беседе не оставил и тени сомнения в том, что Гитлер вскоре нападет на Польшу»[908].
И в самом деле, через несколько дней министр иностранных дел, «теперь проявивший невероятную деловитость»[909], сам вмешался в происходящие события и в беседе с Астаховым подтвердил высказанные Шнурре предложения.
Девятый немецкий контакт: Риббентроп — Астахов
В окружении Риббентропа сперва преобладали сомнения относительно результатов контакта Шнурре с
