Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

союзы;

2 — поддержку, которую оказывала Германия Японии;

3 — отстранение СССР Германией от международных конферен­ций (особенно от конференции в Мюнхене). Последний пункт Молото­ва свидетельствовал о желании Советского правительства выйти из изоляции и на будущих международных форумах — например, на за­планированной итальянской стороной конференции по урегулирова­нию германо-польского конфликта — и иметь возможность отстаивать собственные интересы[944].

В соответствии с записью советской стороны Шуленбург ответил, что «не имеет намерения оправдывать прошлую политику Германии, он лишь желает найти пути для улучшения взаимоотношений в буду­щем». Молотов на это ответил, по словам Шуленбурга, что «для изме­нения точки зрения германского правительства... (отсутствуют) доказательства». От имени Советского правительства он лишь заявил о своей «готовности... участвовать в поисках подобных путей». Здесь, со­гласно советской записи, Шуленбург, действуя по инструкции, обра­тил внимание на то, что «вхождение СССР в новую комбинацию держав в Европе... может создать затруднения для улучшения отноше­ний Германии и СССР». Ответ Молотова был принципиального плана. Если Германия, заявил он, заключила целый ряд наступательных сою­зов, то, «оставаясь верным своей последовательной миролюбивой пол­итике, СССР пойдет только на чисто оборонительное соглашение против агрессии. Такое соглашение будет действовать только в случае нападения агрессора на СССР или на страны, к судьбе которых СССР не может относиться безразлично».

Как сообщил Шуленбург министерству иностранных дел, позиция Молотова хотя и продемонстрировала «большую готовность к улучше­нию германо-советских отношений», однако в ней проступало и «старое недоверие к Германии». Общее впечатление посла сводилось к тому, «что Советской правительство в настоящее время полно решимости до­говориться с Англией и Францией». Он полагал, что его сообщения «произвели впечатление» на Молотова, и вместе с тем считал, что «с на­шей стороны потребуются значительные усилия, чтобы добиться пере­лома у Советского правительства».

Невзирая на сдержанный отчет, Шуленбургу после этой беседы было ясно, что он сумеет «договориться с Молотовым»[945]. Итальянско­му коллеге он выразил свое удовлетворение беседой и подчеркнул при этом не только все еще заметную сдержанность, но также открытую и свободную речь Молотова и особенно его сердечный тон. В письме Шлипу посол также отметил любезность Молотова, но наряду с этим и «очень большое недоверие к нам». Он, в частности, писал: «Я счи­таю, что мы подбросили Советам несколько очень заманчивых идей». Одновременно Шуленбург предостерегал от поспешных выводов. «В каждом слове, в каждом поступке,'— говорилось в письме, — просту­пает большое недоверие. Что это так, известно нам давно. Беда лишь в том, что недоверие подобных людей очень легко вспыхивает, но с трудом и очень медленно рассеивается»[946]. Как поняла и советская сторона, посол распознал дилемму, стоявшую перед Советским пра­вительством[947].

В частном письме Шуленбург писал в Берлин, что Москва в эти жаркие дни является «центром мировой политики. Нас заваливают длинными телеграммами; шифровальщики буквально выбиваются из сил. В конце недели сюда прибывают военные миссии англичан и фран­цузов. Их переговоры будут очень трудными. Я им не завидую!.. Я на­деюсь, что войну можно все-таки предотвратить. Однако сегодня все так перепуталось, что никто не может с уверенностью сказать, что при­несет следующий день. Ничего не остается, как надеяться на лучшее!!! Стараюсь сохранять чувство юмора, хотя это не всегда удается. Так много всего, что может привести в отчаяние. Но ничто не поможет! На­до вещи принимать такими, каковы они есть, а не такими, какими мы хотели бы их иметь»[948].

Через своего посла Гитлер выдал Советскому правительству карт-бланш[949]. Посольство все сильнее осознавало надвигающуюся угрозу войны. Шуленбург пока еще не думал, что Гитлер решится на агрес­сию, «если Германия в результате взаимопонимания с Москвой сама станет неуязвимой»[950]. Своими тщательно взвешенными отчетами он старался не давать в руки Гитлеру никаких козырей и выиграть как можно больше времени, чтобы создать действительно прочную основу для переговоров. Поэтому читателям своих отчетов он часто загадывал загадки [951]. В окружении Риббентропа сложилось впечатление, что Мо­лотов благосклонно выслушал предложения (Гитлера), но что Шулен­бург не смог достаточно настойчиво использовать его настроение. Недовольство Риббентропа и Гитлера поведением Шуленбурга было настолько сильным, что именно в эти дни, последовавшие за первой об­надеживающей беседой с Молотовым, они решили вполне определенно переговоры продолжить в Берлине, а когда советская сторона возрази­ла, то вознамерились поручить вести переговоры в Москве другому ли­цу. Выбор Риббентропа пал на рейхсминистра без портфеля, руководителя имперского правового ведомства НСДАП д-ра Ганса Франка, который должен был в сопровождении Шнурре выехать в Мос­кву и заменить посла[952]. Невероятная спешка, в которой Риббентроп добивался советского согласия, помешала этой замене.

Между тем своими заявлениями от 3 августа Шуленбург в значи­тельной степени помог Советскому правительству прийти к определен­ному решению. 4 августа Молотов поручил Астахову[953] следующим образом ответить на вопросы Шнурре:

«1. По первому пункту мы считаем желательным продолжение об­мена мнениями об улучшении отношений, о чем мною было заявлено Шуленбургу 3 августа (эта вторая часть отсутствовала в записи беседы Шнурре[954]. —Я.Ф.).

2. Что касается других пунктов, то многое будет зависеть от исхода ведущихся в Берлине торгово- кредитных переговоров». 5 августа[955] Ас­тахов провел с Шнурре беседу «в духе» полученных указаний[956], доба­вив, что в любое время готов выслушать мнение германской стороны. Шнурре такой ответ показался недостаточным, и он обратил внимание на то, что переговоры о кредитах могут занять еще полторы-две недели и что «вряд ли стоит задерживать обмен мнениями из-за них». Как вспоминает нынче д-р Шнурре, это было первый раз, когда Астахов его пригласил, чтобы передать следующую общую инструкцию от Молото­ва: «Советская сторона готова к обмену мнениями! Однако Астахов за­явил это без всяких уточнений. О Польше ни слова!!»[957] На вопрос разочарованного Шнурре, нет ли у Астахова для подобной беседы «еще и других полномочий», последний ответил отрицательно. Все же вопро­сы, подлежавшие обсуждению между Германией и СССР, Астахов на­звал «срочными и серьезными». У Шнурре сложилось впечатление, что, делая первым условием дальнейшего политического сближения успешное заключение торгового договора, Сталин заполучил в свои ру­ки «тормозной рычаг», с помощью которого он мог сдерживать стремле­ние немцев ускорить обмен мнениями и выгадать нужное время, чтобы довести до конца переговоры с западными странами.

Уже 8 августа Астахов сообщил Молотову, что по всем признакам подписание торгово-кредитного соглашения не за горами («если, ко­нечно, не произойдет каких-либо сюрпризов, на которые немцы такие мастера»)[958].

Однако соглашение было подписано только утром 20 августа. Це­лых 12 дней Сталин не решался отпустить «тормоз». Лишь к тому мо­менту он наконец начал принимать решения относительно дальнейших шагов, которые с такой ясностью обрисовал в письме от 8 августа Астахов. Все прямые и косвенные, официальные и неофици­альные предложения, исходившие в последнее время от германской стороны и самозванных посредников (в том числе и Драганова), Аста­хов суммировал в зависимости от их целевой направленности. К группе «относительно безобидных объектов» переговоров он отнес вопрос «об освежении» Рапалльского и других политических договоров в форме ли замены их новым договором, или в форме напоминания о них «в том или ином протоколе»; к этой группе принадлежит своего рода договорен­ность о взаимном «ненападении» по линии прессы обоих государств (в этой связи Астахов напомнил, что последние три-четыре месяца гер­манская пресса проявляла известную сдержанность). По мнению Аста­хова, германская сторона намерена пойти на какую-то форму культурного соглашения и в подходящий момент обязательно поднять вопрос об освобождении всех арестованных в СССР немцев и о восста­новлении германских консульств. Таков перечень вопросов (частично он соответствовал рекомендациям Шуленбурга), которые, как полагал Астахов, немецкая сторона охотно обсудила бы даже в