– Гнетет меня что-то… В командировке спокоен был. И когда возвращался, чувствовал себя сравнительно спокойно. А вот как повстречался с Галиной, защемило сердце. Терпеть не могу, когда сердце вот так щемить начинает. Мистики не терплю. Всегда боялся непонятной тревоги. Помню, когда из окружения выходили, как только защемит сердце, того и гляди немцы нагрянут откуда не ждешь.
– Ну ничего, Тарас Игнатьевич, ничего. Еще денька три помаешься, пока вся эта кутерьма с награждением закончится, потом отдохнешь. А завтра, как договорились, в Отрадном встретимся.
Они простились. Ватажков несколько секунд смотрел на дверь, которая закрылась за Тарасом Игнатьевичем, потом снял трубку и позвонил в больницу. Попросил к телефону Багрия. Ему сказали, что Андрей Григорьевич на совещании.
– Ладно, я ему позже позвоню. – Положил трубку. Задумался, не снимая с нее руки.
13
Девятая городская больница состояла из нескольких корпусов. Один – старый. Его так и называли – старый корпус. Это было крепкое здание, с толстыми узкими окнами и нелепой колоннадой у парадного входа.
Здесь размещались терапевтическое отделение, рентгеновские кабинеты, лаборатории, библиотека и мастерские для ремонта аппаратуры.
Два новых корпуса – восточный и западный, высокие, с широкими окнами – располагались в глубине двора и гордо поблескивали металлом и стеклом. В каждом – по два лифта: один – для носилок с больными, другой – для сотрудников. Особенно хорош был восточный, хирургический.
В нижнем этаже этого корпуса размещался красный уголок. Впрочем, красным уголком его называли до прихода в больницу Людмилы Владиславовны. В первый же день она распорядилась убрать всю мебель и плакаты, оснастить как следует и впредь именовать эту «хату-читальню» конференц-залом. Она хотела, чтобы и здесь было как в поликлинике судостроительного: панели из пластикового шпона под карельскую березу, на полу цветной линолеум, добротная мебель.
Конференц-зал и впрямь вышел на славу. На стенах в тонких позолоченных рамах висели лозунги – бронзой по малиновому пластику. И кресла с гнутыми спинками, обитые красным, как в оперном театре, плюшем. Между креслами и сценой стоял длинный, под зеленым сукном, стол. Особенно была внушительной трибуна – массивная, мореного дуба. Здесь проводились и производственные совещания, и общегородские врачебные конференции. Вот этот конференц-зал и решила радиофицировать Волошина. Она была убеждена, что трибуна с двумя микрофонами будет выглядеть куда как солиднее.
По сравнению с новыми корпусами старый казался мрачным, неуклюжим, и Людмила Владиславовна избегала показывать его инспектирующим.
Расставшись с Чумаченко, Багрий направился к себе. Он неторопливо поднимался по широкой лестнице вестибюля, весь под впечатлением совещания.
Да, он остался верен своему решению – не выступил. А вот почему Вадим Петрович молчал? Он должен был сказать хотя бы о том, что к диагностическим ошибкам, которые инспектирующие выставили на первый план, он, Багрий, не имеет никакого отношения, потому что его в то время не было в городе и за него оставался Вадим Петрович. Так почему же он молчал?
У входа в отделение он остановился по привычке, чтобы отдышаться. Но одышки не было. Никакой. «Это потому, что я подымался медленно, – подумал Багрий. – А может быть, в обычное время я излишне тороплюсь? Здание старое, этажи высокие, и лестница крутая».
Багрий вошел в ординаторскую – просторную, очень светлую. Здесь была только Галина. Она сидела за столом, писала истории болезни. Ее слегка вьющиеся волосы какого-то почти орехового цвета с темной позолотой были влажны. Увидев Багрия, она вскинула большие глаза и сказала с участием:
– Итак, у вас опять неприятности.
– Пустое, – махнул рукой Багрий. – Это называется жизнь, Галочка. Настоящей жизни без неприятностей не бывает. Больших и малых. Иногда они чередуются с радостями, и тогда это – счастье. Но откуда вы узнали? Собрание ведь только-только кончилось.
– Сорока на хвосте принесла, – ответила Галина и добавила со злостью: – Я бы ее убила, эту вашу обаятельную Людмилу Владиславовну…
– Вы – и убийство? Какая нелепость! – улыбнулся Багрий. – Как мама?
– Видите, я здесь. Выкупалась и пишу истории болезни. И в отделении все в порядке. И напрасно вы поднимались. Вы же собирались ехать на реку. Или передумали?
– Нет, не передумал. Я потому и решил, что не передумал. Хочу заночевать на даче. Пойдемте посмотрим наиболее серьезных.
Галина собрала разбросанные на столе истории болезни, сложила аккуратной стопкой, положила авторучку в карман халата и поднялась.
Лицо у нее было усталое. Но кроме усталости было в нем еще что-то, трудно определяемое с первого взгляда. Только присмотревшись внимательно, Андрей Григорьевич понял, что его встревожило: глаза. В них, в зависимости от освещения то голубых, то опаловых, то зеленых, залегли печаль и отчаяние.
– Вам надо отдохнуть, Галочка, – сказал он. – Нахлестаться какой-нибудь дряни из нашей аптечки и поспать хотя бы семь-восемь часов, иначе вы свалитесь или натворите глупостей.
– Свалиться я не свалюсь, а глупостей натворить – это смогу. Людмилу Владиславовну убить, например. Вашу Людмилу Владиславовну, которая всем, в том числе и вам, так безумно нравится.
– Не скрываю. Нравится, – улыбнулся Багрий. – И вот во имя этого умоляю – пощадите ее. Пусть живет!
– Ладно, пускай живет, – сказала Галина. – Пускай живет, черт с ней, – повторила она. – Но если бы вы знали, с каким наслаждением я оттаскала бы ее за волосы.
– А вы, оказывается, злая, – сказал Багрий, продолжая улыбаться. – Впрочем, это хорошо, иногда полезно, даже нужно позлиться. Но тут ваша злость необоснованна. Людмила Владиславовна делает свое дело, и, если учесть ее молодость, делает хорошо, с глубокой убежденностью. А это много значит –
