Шарыгин остановился у нее за спиной, положил руки на плечи, привлекая к себе:
– Я конечно же справлюсь. Но существует справедливость? Или мы ее уничтожили?
– Конечно, существует, – ответила она. – И во имя этой справедливости я хочу, чтобы он ушел. Если бы ты захотел, ты бы уже давно мог получить место заведующего отделением в любой больнице даже в порядке самого строгого конкурса.
– Мог бы, – согласился он. – Конечно, мог бы. Но это было бы по-честному. Когда побеждаешь в открытом бою, испытываешь гордость, а если вот так…
– Я не хочу, чтобы ты уходил от нас. Не хочу!
– Милая моя, – он сжал ее плечи. – Согласись, что это неблаговидное использование своих возможностей, или, как иначе говорят, своего служебного положения. И так нельзя.
– Во имя любви все можно. Все!
– Даже подлость? – спросил он тихо.
– Если ты еще раз произнесешь это слово, мы поссоримся, – сказала она со злостью.
Он помолчал, вернулся к столу.
– Сейчас люди живут долго, – сказала она, когда молчанье стало нестерпимым. – Он может продержаться еще и десять лет, даже пятнадцать. Ты ведь не будешь столько ждать?
– Не буду, – произнес он тихо и спокойно.
– Вот видишь. Я буду говорить не как влюбленная женщина, а как рачительная хозяйка: нам невыгодно терять такого специалиста, как ты. Это не только мое мнение, это и мнение тех, кто стоит повыше.
– Знаю. И все же я предпочел бы, чтобы это произошло как-то иначе.
– Мне всегда нравилось твое благородство. Конечно, лучше всего, чтобы он сам ушел. И сегодня я постаралась, чтобы он понял это.
Солнце клонилось к западу. Небольшое облако наползло на него, и от этого в комнате потемнело. Шарыгину показалось, что наступившая тишина таинственным образом связана с этими сумерками.
– Конечно, лучше, если бы он сам, – нарушила тишину Волошина. – И еще – хорошо бы ему остаться у нас консультантом. Мы бы ему все условия создали.
– Он не согласится, – сказал Шарыгин. – Ведь ты на его месте не согласилась бы?
– Я – другое дело. Впрочем, если бы мне было столько, сколько ему…
– Андрей Григорьевич говорит: старикам легче рассуждать о том, что бы они сделали, будучи на нашем месте, – сказал Шарыгин. – Они знают, что такое молодость. А мы о старости судим по книгам да по рассказам.
Она повернулась к Вадиму Петровичу и, стоя спиной к окну, несколько секунд пристально, с мягким прищуром, смотрела на него.
– Не понимаю, ведь мы обо всем договорились.
– Сегодня, во время собрания, я не мог смотреть ему в глаза. Я должен был сказать, что в диагностических ошибках тех двух больных он не повинен. Это было бы честно. А теперь… Ну, что я ему скажу теперь?
– Скажи, что нарочно молчал, чтобы не разжигать страстей, что после совещания беседовал со мной. Что я очень огорчена всем, что у меня из-за этого масса неприятностей.
– Так, по-видимому, и придется сделать. Хоть это и… нечестно.
– Почему нечестно? Скажи, что тогда я случайно вошла в ординаторскую, увидела эти злосчастные истории болезни и подняла шум.
– Ну и ну, – покрутил головой Шарыгин. – Хорошо. Я ему позвоню сегодня же.
17
Бунчужный вернулся на завод, когда Джеггерс направлялся в десятый цех. Тарас Игнатьевич не любил красоваться перед иностранцами. Хотелось, чтобы Джеггерс видел все как есть. И еще хотелось, чтобы рядом было как можно больше людей – не только главный инженер, Лордкипанидзе, но и другие. При гостях недостатки резче бросаются в глаза. К сожалению, «комсостав» сейчас отвлекать нельзя: не вовремя приехал Джеггерс. Он обратился к Лордкипанидзе:
– Проследи за спуском двести шестого. Не накуролесили бы чего в спешке. А я тут побуду. И еще. Позвони, пожалуйста, в больницу, скажи, что приеду не к четырем, как обещал, а к шести.
Спуск на воду двести шестого Лордкипанидзе не тревожил. Для этого надо было просто-напросто открыть ворота док-камеры, передвинуть туда корабль, закрыть ворота, включить насос и ожидать, пока вода поднимется. Еще недавно этот символический спуск обставлялся торжественно – толпа гостей, духовой оркестр, пышные речи и традиционная бутылка шампанского на шкертике. Но когда выпуск кораблей увеличился в несколько раз, торжества как-то сами собой отпали. Лишь изредка, когда кораблю присваивалось особенно знатное имя, спуск обставлялся с прежней пышностью. Обычно же он проходил в будничной обстановке, как и закладка, впрочем. Только бригада Василя Скибы по-прежнему отмечала закладку.
Закладка тоже символическая – установка двух первых секций. Кормовых. Стало традицией к одной из этих секций прикреплять бронзовую табличку, на которой значилось, что, дескать, в такой-то день такого-то года сей корабль был заложен бригадой Василия Платоновича Скибы. Табличку прикрепляли у самого киля, потом закрывали металлической крышкой и аккуратно заваривали, чтобы морская вода в случае чего, упаси боже, не попортила.
Выпивать на заводе запрещалось строго-настрого. Но в такой день после работы вся бригада задерживалась в «бытовке». Дядя Вася извлекал из потайного угла заветную бутылку и рюмки. И все выпивали за то, чтобы новый корабль добре строился и долго старился и плавалось бы ему чтоб добре.
