можете понять?
– Могу, – спокойно ответил Сергей, – и все же, повторяю, самоубийство отвратительно и глупо.
– А как же с лозунгом: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях»?
– Это о смерти в борьбе. Это совсем другое.
Она посмотрела на него снизу вверх, шлепнула по воде ладонью и сказала:
– Вы умный. Умный и человечный… и давайте купаться.
С этими словами она вдруг погрузилась до подбородка и… поплыла. Над поверхностью воды виднелась только ее голова и оранжевые в электрическом свете плечи.
– Послушайте, да вы же умеете плавать! – удивленно воскликнул Сергей.
Она вернулась к тому месту, откуда поплыла, и стала на ноги.
– Вы же умеете плавать, – повторил он.
– При условии, что дно близко и я в любую минуту смогу его нащупать. И еще – когда рядом надежный человек. Вы смогли бы спасти меня, если бы я стала тонуть?
– Конечно. У меня по плаванию первый разряд.
– Вот видите. Я так и думала, что вы сможете вытащить.
Потом, уже на трамвайной остановке, она спросила его, о чем давно хотела спросить, но не решалась:
– Почему вы – один?
– Вы хотите знать, почему я разошелся с женой?
– Да. Я так и хотела спросить.
– Вещи лучше всего называть своими именами.
По тону голоса Галина поняла, что ему неприятна эта тема.
– Если вам… – начала она, но он не дал ей закончить.
– Нет. Но это очень длинная и до обидного банальная история.
– Это всегда трагедия, – тихо проговорила она, – и, как правило, трагедия для обоих.
– Вы правы. Это всегда трагедия, хотя иной раз она выглядит как мелодрама.
Галина смотрела не на него, а на огни моста Космонавтов, спросила чуть слышно:
– Кто кого оставил – вы ее или она вас?
– Она, конечно.
– Почему – конечно?
– Я бы никогда не решился.
– Вы долго были вместе? – спросила она, и Сергей не понял, чего больше в ее голосе – укора или сочувствия.
– Долго, – ответил он. – Очень долго. Десять лет. – Лицо его подернулось грустью, он потер переносицу, словно хотел разгладить углубившиеся складки на ней.
– Вам жаль? – спросила она, чувствуя, что так нельзя, что надо остановиться.
– Конечно, жаль, – тихо, с неприкрытой грустью сказал он. – Десять лет – большой кусок жизни.
– Вы любили ее?
Он не ответил.
– Вы любили ее? – уже с какой-то упрямой настойчивостью спросила она, чувствуя, что внутри все сжимается от этого ненужного упрямства.
– Если я вам скажу, что у меня до нее никого не было и после нее тоже, не поверите?
– Поверю, – обрадованным шепотом ответила она и, превозмогая спазму в горле, предложила: – Пойдемте пешком, а?
Они шли сначала молча, думая каждый о своем. Потом опять разговорились. О разном – о литературе, о плавнях, о рыбалке… И о любви.
– Мне нравится ваша любовь, – сказала она.
– Откуда вы знаете мою любовь?
– Из ваших книг. Всегда можно разобраться, где писатель говорит о себе, а где о постороннем. Так вот, мне нравится именно ваша любовь.
– Что вам нравится в ней? – спросил он тихо, словно боялся вспугнуть что-то очень робкое, которое рядом и которое легко спугнуть.
– Она до краев человеческая. Мне кажется, что именно так сильные и чистые люди любили и сто лет назад, и две тысячи и будут любить через пять тысяч лет. Я не признаю другой. Сколько жизней искалечили невежды, которые пытаются навязывать любовь, вытканную на их фарисейской канве. – Она замолчала. Он внимательно смотрел на нее и тоже молчал. – Мне кажется, что в человеке самое человеческое – это любовь. У ваших героев она такая. Вы не подумайте, пожалуйста, что я плету все это в какой-то
