Чехов без глянца

очень серьезно, без каких либо шуток, предложил представить ее в ученый совет университета в качест­ве диссертации!

Вряд ли причина неуспеха Чехова-романиста кроет ся только в особенностях его писательского дара, как считают некоторые исследователи. Чуткий и честный художник, сделавший все мыслимое и немыслимое для реализации своего предназначения, он явился в тот ис­торический час России, когда плоть ее социального мира стремительно дробилась на осколки частных дел и индивидуальных поступков, когда у ее граждан, утра­тивших регламент прежних практик рабовладельчес­кого строя, с тал формироваться новый опыт личной жизни, когда масштаб гражданской ответственности стал измеряться не былинными мерками, а пунктами судебного кодекса. Устав сменял устои — нормы кор­ректировали традицию. Роман русской жизни распа­дался на отдельные эпизоды. Чтобы жить дальше, рас­ти и развиваться, нужно было внимательно вглядеться в происходящее, уловить суть событий, рассмотреть все детали и подробности, найти нужные слова. Этот труд и принял на себя Чехов.

Отрекшись от заветной участи романиста, он пи­сал небольшие истории, брал сюжеты порой совсем незначительные, изображал людей отнюдь не выда­ющихся, в пьесах выводил на подмостки персона­жей драматургически недееспособных, точно по ошибке переступивших рампу и расположившихся по рассеянности на сцене, а не в зрительном зале или даже за стойкой буфета. С тихой, добродушной, но и слегка отстраненной улыбкой, писал о дворни­ках, становых, профессорах, дачниках, дамах с со­бачками и без, «попрыгуньях», «ду шечках», уездных лекарях и учителях, талантах и поклонниках - ° жизни заурядной, банальной, скучной. Перебирал Мелочи русской повседневности, описывая, фик- ^сируя, наблюдая, словно заполняя одну «историю болезни» за другой — по-врачебному профессиональ­но и кратко[1].

Работая как бы «скрытой камерой», заставая сво­их современников в самых неожиданных местах, заделами обыденными и не предназначенными для посторонних глаз, со словами и мыслями, лишенны­ми гражданского величия и даже простой общест­венной значимости, без маски приличия и грима со­ циальности, Чехов создал масштабную панораму русского мира в период «смены вех» и внутреннего переустройства. «Бесчисленные рассказы его толь­ко кажутся отдельными; вместе взятые, они сливают­ся в широкую и живую картину, в самодвижение рус­ской жизни, как она есть», — писал в некрологе Меньшиков.

Целостность личности Чехова связала воедино и весь созданный им мир его «пестрых рассказов». В этих непритязательных на первый взгляд произве­дениях он более чем в каком-либо романе запечатлел российскую действительность конца XIX века во всей ее полноте и многообразии, в деталях точных и кон­ кретных, в ситуациях характерных и жизненных, в обстоятельствах реального исторического времени. Его «собранье пестрых глав» стало новой редакцией «энциклопедии русской жизни». Без глянца.

В тридцати, как оказалось, томах[2].

Павел Фокин

личность

Облик

Иван Алексеевич Бунин (1870-1953), поэт, прозаик, мемуарист, лауреат Нобелевской премии по литера­туре:

У Чехова каждый год менялось лицо.

Петр Алексеевич Сергеенко (1854-1930), беллет­рист и публицист, одноклассник Чехова по таганрог­ской гимназии:

Семидесятые годы. Таганрогская гимназия. Боль­шая, до ослепительности выбеленная классная ком­ ната. В классе точно пчелиный рой. Ожидают гро­зу 1-го класса — учителя арифметики, известного под кличкой «китайского мандарина». У полуот­крытой двери с круглым окошечком стоит неболь­шого роста плотный, хорошо упитанный мальчик с низко-остриженной головой и бледным лунооб­ разным, пухлым, как булка, лицом. Он стоит с сле­дами мела на синем мундире и флегматически ухмыляется. Кругом него проносятся бури и страсти. А он стоит около двери, несколько выпятив свое откормленное брюшко с отстегнувшейся пугови­цей, и ухмыляется. Па черной классной доске появ­ляется вольнодумная фраза по адресу «китайского мандарина». Рыхлый мальчик вялой походкой под­ходит к доске, флегматически смахивает влажной губкой вольнодумную фразу с доски. Но ухмыляю­щаяся улыбка все-таки остается на губах. Точно она вцепилась в его белое пухлое лицо, а ему недосуг отцепить ее.

Александр Леонидович Вишневский (наст. фам. Вишневецкий; 1861-1943), артист Московского Ху­дожественного театра с 1898 года. В пьесах Чехова ис­полнял роли: Дорна в - Чайке», Войницкого в «Дяде Ва­не», Кулыгина в «Трех сестрах». Соученик Чехова по та­ ганрогской гимназии:

Помню тогдашний внешний облик Чехова: не схо­дившийся по бортам гимназический мундир и ка­ кого-нибудь неожиданного цве та брюки.

Михаил Михайлович Андреев-Тур кип (1868-?), крае­вед, биограф Чехова:

В старших классах гимназии, по описаниям това­рищей одноклассников Чехова, А. П. был несколь­ко выше среднего роста, шатен, с широким лицом, с вдумчивыми, глубоко сидящими глазами, широ­ким, прекрасной формы белым лбом, с волоса­ми. причесанными в скобку, «он напоминал своей скромностью девушку, постоянно о чем-то размы­шляющую и недовольную, когда прерывали это размышление».

Петр Алексеевич Сергеенко:

В 1884-м г.. будучи осенью проездом в Москве, <...> едем с товарищем к Антоше Чехонте. <...> Антон Чехов был неузнаваем. <...> Передо мною стоял высокий, стройный юноша с веселым, от­ крытым и необыкновенно симпатичным лицом. Легкий пушок темнел на его верхней iy6e. Целая волна шелковистых волос, поднявшись у лба, за­кругленным изгибом уходила назад с слегка раз-

двинутым пробором почти на середине головы, что придавало Чехову характер русского миловид­ного парня, какие повсюду встречаются в зажи­точных крестьянских семьях.

Константин Алексеевич Коровин (1861-1939), ху- дожник, писатель, мемуарист:

Он был красавец. У него было большое откры­тое лицо с добрыми смеющимися глазами. Беседуя с кем-либо, он иногда пристально вглядывался в го­ворящего, но тотчас же вслед опускал голову и улы­бался какой-то особенной, кроткой улыбкой. Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие, — от него как бы исходи­ли флюиды сердечности и защиты... Несмотря на его молодость, даже юность, в нем уже тогда чувст­вовался какой-то добрый дед, к которому хотелось прийти и спросить о правде, спросить о горе, и по­верить ему чтото самое важное, что есть у каждого глубоко на дне души.

Иван Леонтьевич Щеглов (наст. фам. Леонтьев; 1856-1911), писатель, близкий знакомый Чехова, мно- го.гетний корреспондент Чехова: (1887) Передо мной стоял высокий стройный юно­ша, одетый очень невзыскательно, по-провинци­альному, с лицом открытым и приятным, с густой копной темных волос, зачесанных назад. Глаза его весело улыбались, левой рукой он слегка пощипы­вал свою молодую бородку.

Владимир Иванович Немирович-Данченко (1858- ¹943)- драматург, прозаик, режиссер, один из создате. лей Московского Художественного театра: Его можно было назвать скорее красивым. Хоро­ший рост, приятно вьющиеся, заброшенные назад каштановые волосы, небольшая бородка и усы. 21

Держался он скромно, но без излишней застенчи­вости; жест сдержанный.

Николай Михайлович Ежов (1862-1941), писатель, журумлшж, фельетонист газеты «Новое время», това­рищ и корреспондент А. П. Чехова: Это было как будто вчера: в 1888 году, приехав в Москву из далекой провинции <...>. я познакомил­ся с А. П. Чеховым, молодым человеком с широки­ми плечами, высоким и стройным. Большие, волни­стые темно- русые волосы красиво выделяли его за­думчивое лицо с небольшой бородкой и усами. Когда Чехов смеялся, его губы улыбались как-то осо­бенно, ласково и юмористически. Светло-карие гла­за его, прекрасные и мечтательные, освещали все лицо. Это были глаза, похожие на копейки, как у ге­роини его первого рассказа в «Новом времени» — «Панихида». И когда Чехов шутил, высмеивал кого- нибудь, карикатурно изображал, его глаза кротко глядели на вас, и этот добрый взгляд говорил, что в словах юмориста нет и тени злобы и желчи.