он входил на террасу, зябко кутаясь в свой белый старомодный пиджак, и произносил: «Знал бы, надел бы пальто, сеньор Фаркес. Того гляди подцепишь простуду в таком холоде».
Выспавшись после обеда, отец оставался в кабинете и работал до шести вечера, а домашние разбредались кто куда. Девочки, принарядившись и повязав волосы лентой, брали ракетки и вместе с прочей молодежью нашей небольшой «колонии» отправлялись в Кан-Бордес, где имелся теннисный корт. Мы, малыши, развлекались как могли: шли лазать по трапециям, а то принимались играть в кегли, бросаться шишками или строить шалаши из сосновых ветвей. Есть у меня старая фотография тех лет, сделанная отцом: у стола возле дома сгрудились бритоголовые мальчишки — нас непременно брили наголо каждое лето — и светловолосые девы… Словом, мы отправлялись куда угодно, только бы не играть на пустой террасе (взрослые уходили оттуда) — нам становилось страшно одним в сумерках, сгущавшихся по мере того, как неторопливое летнее солнце клонилось к закату.
Должен сказать, что послеобеденный сон был для отца столь же необходим, как для крестьянина, который, встав с петухами, в полдень отдыхает в тени смоковницы. И зимой и летом ровно в шесть утра отец уже сидел за столом с самопиской в руке, положив перед собой аккуратную стопку бумаги, и не отрывался от работы ни на минуту, если не считать завтрака и непременных ритуалов бритья и омовения. Так продолжалось до обеда — обедали ровно в половине второго и ни минутой позже, уважаемый сеньор Вильена, — а вечером отец, освеженный сном, по собственному его выражению, «переписывал набело» все сочиненное утром.
Однако пора топить печь, а сегодня это будет не так-то просто. Чтобы добраться до сарая, придется надевать резиновые сапоги и плащ. Головней у меня достаточно, а вот хвороста вряд ли удастся набрать: все кругом мокрое, дождь льет как из ведра и не думает переставать; «Журналь де Женев» пошел на растопку еще в первый день, так что теперь воспользуемся телефонным справочником двухлетней давности. Кстати, дрова вполне можно найти и в гараже, там всегда валяется всякий деревянный хлам. Правда, придется брать с собой фонарь — лампочка, увы, перегорела.
Что ж, после размеренной жизни в Женеве здесь — трудности на каждом шагу. Ну и слава богу, иначе я снова принял бы облик образцового служащего, а с этим лучше не спешить — всегда успеется.
6
Почти год в Вальнове и во всей Каталонии не было дождей (по крайней мере так утверждало женевское радио), но теперь начался настоящий потоп. Должно быть, господь смилостивился и щедрой рукой дарит земле воду: со вчерашнего вечера дождь идет не переставая — то тихо постукивая по крыше, то низвергаясь бешеными потоками на кафельный пол террасы, а временами переходя в яростную барабанную дробь; она-то и разбудила меня сегодня ни свет ни заря.
«Придется посидеть за машинкой», — подумал я, вскочил с постели и быстро оделся. Слава богу, мне пришло в голову раздвинуть занавески и выглянуть в окно: вместо большой открытой террасы моим заспанным взорам предстало целое озеро — «зеркальная гладь», как выражаются архитекторы, проектирующие сады, — грозившее затопить подземный гараж. Вчера я заготовил и оставил у входа сосновые ветви, чтобы дрова были под рукой; наверное, ночью их смыло дождевыми потоками и хвоя забила сток. Надев резиновые сапоги, плащ и открыв огромный зонтик, вроде тех, что носят священники — клянусь, я не покупал этот кошмарный зонтик, походивший на сутану, натянутую на спицы, лет десять- двенадцать назад он невесть откуда появился у нас в прихожей, — я вышел на дождь (вода с неба лилась прямо-таки ледяная) и стал собирать ветви и сгребать хвою. Наконец сточный желоб освободился и начал жадно поглощать воду, однако я не успокоился на достигнутом и еще некоторое время следил, чтобы он вновь не забился. Пока я, словно огородное пугало, торчал на улице по щиколотку в воде, ливень утих, и посыпал мелкий моросящий дождичек.
Дождавшись, когда вода уйдет с террасы, я вернулся в дом, оставив на пороге сапоги и зонтик, чтобы не устроить потоп в гостиной.
Потом я согрел стакан молока и поставил на плиту кофеварку, но только собрался позавтракать, как дождь вновь усилился, и я бросился к окну, боясь пропустить любимое зрелище: водяная завеса, волнуемая невидимой рукой, бурные потоки в придорожных канавах, и там, вдалеке — затопленные поля (снова «зеркальная гладь»). В них отражается небо, свинцовое, а то вдруг словно оловянное, серебряное… а еще дальше — горизонт, где все потеряло привычные очертания, где перемешались тучи и горы и уже невозможно различить лес, старый разрушенный замок, так же как в Женеве большую часть года нельзя увидеть Альпы, Мон-Салев и хребты Юра.
Какая-то птица запищала в ветвях кипариса, а потом, громко хлопая крыльями, перелетела на соседний, растущий по другую сторону дороги.
Ливень неистовствовал, вот он обрушился с новой силой, и по лужам на кафельном полу террасы побежало множество пузырьков. В детстве мы с сестрой называли их «войско солдатиков». Приклеившись к окнам нашего дома в Барселоне, выходившим в маленький дворик, мы наперегонки считали эти пузырьки — кто больше, пока стекла не запотевали от дыхания, тогда мы забывали о лужах и принимались рисовать на затуманенном стекле свои инициалы. Наши имена — Себастьа и Сарра — начинались на одну и ту же букву, поэтому сестра (она была чуть старше и сильно опережала меня в развитии, ведь девочки формируются раньше) норовила написать свое короткое имя целиком, старательно выводя двойное «р». Крестный отец отчего-то настоял, чтобы имя новорожденной записали именно так, и сестра наивно гордилась этим, ведь она была не просто Сара, а Сарра!
Дождь немного стих, и тут я услышал яростное клокотание, доносившееся с кухни, и почувствовал запах убежавшего кофе. Я бросился тушить газ, но кофе, увы, спасти не удалось (он был еще хуже, чем в буфете ВСА), правда резиновая прокладка кофеварки все-таки уцелела (слава богу, ведь у меня нет запасной).
В довершение всех неприятностей молоко в стакане успело остыть.
Выпив глоток перекипевшего невкусного кофе, я вспомнил, как вчера начал рассказывать о своей «депрессии». Намеренно ставлю это слово в кавычки: не хочется верить, будто мной овладела обычная депрессия — даже в самом слове есть что-то мещанское, — поэтому, желая польстить собственному самолюбию, я попытаюсь создать другой, возвышенный образ: назовем мое состояние «кризис». Наверное, что-то подобное испытывает настоящий мужчина, когда из последних сил борется с противником и вдруг в пылу битвы осознает: его враг — тоже человек! Или капитан небольшого корабля, отвечающий за вверенных ему людей, за их жен и детей, оставшихся на берегу, если видит, как тонет корабль другого капитана, его старого верного друга. Или… впрочем, здесь подойдет любой образ, овеянный романтикой и героикой.
Итак, я сел за машинку и начал — нет, не писать книгу, этим займемся завтра, днем раньше, днем позже, какая разница? — я принялся объяснять себе, почему же писатель вошел в роль образцового служащего, да так хорошо, что в нем даже вспыхнули «чиновничьи страстишки». В самом деле, вскоре я стал завидовать коллегам, стремился выбиться в начальство, постоянно сравнивал собственное рвение и заслуги с заслугами других; ожидал, когда кого-нибудь понизят, чтобы сделать еще один маленький шаг «наверх», мечтал продвинуться по служебной лестнице, даже если для этого придется переступить через труп товарища, погибшего во время отпуска в аварии или лежащего в больнице с тяжелым инфарктом, — короче я стал рабом самых низменных и пагубных страстей, обуревающих чиновника. Но кроме того, во мне возникла наивная вера в собственные успехи на бюрократическом поприще: чувствуя себя едва ли не на равных с «китами» ВСА, я подпрыгивал от радости, если по телевизору упоминали о работе
Я словно был отравлен страшным ядом, убивающим медленно, но верно. А противоядие найти очень трудно, почти невозможно. Говорят, если человек упорно подражает кому-то, постоянно надевает на себя
