Мануэлем, мечтали совсем о другом: чтобы я наконец ожил, оставил в покое кроссворды, выбрал бы телевизор или классическую музыку (а лучше ни то ни другое); вернулся в лоно семьи, почувствовал вкус к жизни, к ее большим и маленьким радостям. И пусть я курил бы как паровоз, отравил дымом весь наш квартал и даже заболел бы — это лучше, чем умирать каждый день, понемножку.
Приняв героическое решение бросить курить, я нашел оправдание собственной вялости, раздражительности и дурному настроению. Вечерами теперь я занимался лишь тем, что сосал леденцы ohne Zucker[30], с экстрактом альпийских трав, распространявшие по всей квартире запах лекарств. Словно «король, не умевший смеяться» (персонаж пьесы моего отца, почти шекспировский герой), я замкнулся в себе и любые известия, приходившие из внешнего мира, — радости, похвалы, сплетни, обещания, надежды, пустую болтовню — воспринимал как нечто враждебное, грозившее нарушить мой покой. Получив в те дни телеграмму, в которой Шведская Академия сообщала бы о решении присудить мне Нобелевскую премию по литературе, а заодно и премию Мира, а премию в области медицины, дабы не проявлять излишнюю назойливость, отдать другому, я пришел бы в самое мрачное расположение духа, вообразив, что стал жертвой международного заговора, оказался втянутым в грязную игру и т. д. и т. п. В любом случае я не сдвинулся бы с места и, точно мумия, продолжал бы лежать на своем любимом диване, источая мятный и эвкалиптовый запах.
Вместо телеграммы я получил письмо от учеников одной барселонской школы. Дети прочли на уроке мою книжку, она им очень понравилась: «Ждем вашего ответа, если, конечно, у вас найдется немножко времени». Я пришел в отчаяние. Десять лет назад, получив подобное письмо, я сразу послал ответ и подумал: «Какое счастье, что я писатель, что я беден (но не нищий), что у меня есть старый автомобиль и вообще что я — это я».
А теперь мне нечего сказать этим мальчикам и девочкам. Две недели я сочинял ответ, где не было ни слова правды, ни искры подлинного чувства. Я выкручивался как мог, пытаясь не уронить себя в глазах неизвестных школьников и в своих собственных.
А уж послание издателя с просьбой написать несколько коротких рассказов: «Вам они удивительно удаются, это маленькие шедевры нашей литературы…» — просто доконало меня. Создавать литературные шедевры? Сейчас, в таком состоянии? Пожалуй, легче кататься на коньках! (На льду я оказался всего раз в жизни, но запомнил это надолго: две недели потом я ходил скрючившись, с ощущением, будто порвал себе все внутренности, а сыновья до сих пор умирают со смеху, вспоминая о моем катании.)
Телефонный звонок сестры: «Знаешь, твой лучший друг развелся с женой…», разговор с приятельницей, сообщившей между прочим, что ее дочь, да-да, незамужняя, ждет ребенка, предложение радио записать мою комедию — все это раздражало меня до крайности. Я не решался вскрывать письма, а если вскрывал, то не отвечал на них и вздрагивал от ужаса, услышав телефонный звонок. На работе я чувствовал себя спокойнее, погружаясь в бескрайнее море бумаг, которые, впрочем, тоже ненавидел.
А дома, читая в глазах родных, особенно в детских глазах, изумление и боль, делал вид, будто не замечаю этого.
В наказание я принимался сосать леденцы ohne Zucker.
Пробудившись от послеобеденного сна, я решил не писать больше ни строчки на отвлеченную тему. Хватит, сажусь за книгу! И что же? Куда делась моя решимость? Я снова за машинкой и строчу без устали, но к книге это опять не имеет никакого отношения.
Перечтя утренний рассказ о нашем домашнем «благочестии», я вспомнил, как в шестьдесят четвертом году узнал две поразительные новости. Еще недавно точная дата вызывала у меня сомнения, но теперь они окончательно рассеялись. На втором этаже дома я обнаружил документ, откуда почти двадцать лет назад почерпнул эти весьма любопытные сведения, — дипломную работу о жизни и творчестве отца, написанную моим двоюродным племянником. Автор диплома, будущий педагог (поэтому он рассматривает произведения отца со своей «педагогической точки зрения»), создал вполне солидный опус, осмысленный и основательный, но без излишнего занудства.
Не буду вдаваться в подробности, расскажу только о двух страницах, особенно поразивших меня и подтверждающих мои слова об отношении к религии в нашем доме. Речь идет о двух необыкновенных — а может, сверхъестественных? — событиях, происшедших в семье деда по отцовской линии. Мне и братьям отец ничего подобного не рассказывал, хотя, несомненно, не мог не знать об этом.
Вероятно, моя прабабка была очень набожной женщиной; судя по тому, что пишет молодой автор диплома (и пишет, между прочим, по-испански, поскольку он заканчивал университет в шестьдесят четвертом году[31]), «она поддерживала в семье веру в святого Хосе Ориоля, исцелившего ее чудесным образом». О каком же исцелении здесь речь? Автор предпочитает умолчать об этом и продолжает: «В память о чуде в семье хранилось и почиталось как святыня изображение святого кисти знаменитого Планельи». Очень интересно! Выходит, из моего дома исчезла не только память о необыкновенном событии, но еще и картина знаменитого Планельи!
Обычно рассказы о чудесах передаются из рода в род, из поколения в поколение. Наверное, отец никогда не сомневался в истинности происшествия: «Да, как же, помню, было такое чудо святого Хосе Ориоля, — ответил бы он на вопрос любопытствующего. — Что ж тут удивительного? Святой совершает чудеса, это же естественно!»
Но вся история с исцелением бледнеет по сравнению с той, которая изложена на следующей странице. Рассказав о двух старших сыновьях прадеда и прабабки (всего у них было двенадцать детей), юный летописец заставляет читателя трепетать от ужаса: «Между двумя старшими сыновьями и младшим (моим будущим дедом) родилось еще девять девочек, но все они умирали, причем в один и тот же день — пятнадцатого августа, в день вознесения Девы Марии». Не довольствуясь ужасным сообщением, автор завершает волнующее повествование фразой, которая привела меня в некоторое замешательство: «Это событие оставило по себе печальную память». Потом он преспокойно переходит к другой истории.
Неожиданно я услышал блеяние овец и поспешил на улицу. В детстве мы всегда бегали за стадом, заткнув нос, чтобы не вдыхать противный запах, а если какой-нибудь рассерженный баран подходил слишком близко, тут же бросались врассыпную.
Сейчас овцы медленно брели по соседней дороге, пощипывая травку с обочин. Они держались вместе, рядышком и о чем-то переговаривались — то и дело слышалось сердитое блеяние.
— Buenos dias[32], — поздоровался пастух. На нем была потрепанная шапка, а в руках кожаная сума, и вообще весь он словно сошел со старой картины «Поклонение пастухов», вот только на суме красовался значок с эмблемой Олимпийских игр.
Говорят, в детстве я спросил отца: «А почему овцам приделывают такие тонкие ножки?» Действительно, почему?
Надо же, здешний пастух говорит по-испански! А его собака? Неужели и она не умеет лаять по- каталонски? Пастушья сума — и та олимпийская… Да, времена изменились…
Но запах, несносный овечий запах, остался совершенно таким, как прежде.
Раз уж я вышел из дому, надо набрать дров, а потом разжечь камин. Если захочу поужинать пораньше, приготовлю еду на горячих углях.
А теперь немного шоколада, стакан молока и маленькая чашечка кофе, кажется, в термосе еще чуть- чуть осталось. И, конечно же, трубка.
Я перечел написанное и подумал: «Все-таки хорошо, что не все традиции сохраняются». У меня было шесть сестер, сейчас осталось пять, они уже бабушки, и дай им бог здоровья. Каждый год в августе наступает «роковой» день, но в нашем доме это скорее большой праздник и никогда никто не говорит о событии, «оставившем печальную память». Напротив, эти жертвы безжалостной судьбы- женоненавистницы преданы у нас печальному забвению.
Но даже если предположить, что девять дочерей моей прабабки умирали каждый год и именно пятнадцатого августа, а их страшная участь «оставила по себе печальную память», остается лишь восхищаться спокойным нравом моих предков по отцовской линии, должно быть, они сочли это
