освещало горы и неумолимо двигалось к дому, краски были яркими и свежими, итак, все обещало замечательный день, погожий февральский денек, напоследок природа расщедрилась.
На завтрак я съел яичницу (вчера мне не пришлось ею полакомиться), поджарив ее на свином сале, это нехитрое блюдо я очень люблю. А кофе я выпил на улице, стоя, потому что жаждал вдохнуть свежего воздуха, насладиться голубым небом и свежими красками.
И тут, как говорится, прямо у моих ног — а вообще-то в метре от меня — на землю села бабочка, наверное, она, как и я, никак не могла дождаться весны. Бабочка была необыкновенной красоты, за пятьдесят с лишним лет своей жизни я ни разу не встречал такой. Она могла бы занять почетное место в самой богатой коллекции. Настоящая принцесса — наверное, у бабочек тоже есть принцессы? — представительница королевского рода.
И пока она хвасталась передо мной своими яркими крыльями — а вдруг этот писатель не успел оценить мою красоту? — я вспоминал, как в детстве мы гонялись за неуловимыми шоколадницами, простушками капустницами и лимонницами, которые боялись садиться прямо на руку. А еще мы ловили самых разных жуков, кузнечиков и саранчу. Как-то раз летом мои братья собрали всю эту добычу на террасе и открыли «Музей», как гласило объявление на входной двери. Кроме засушенных насекомых, среди экспонатов были камни причудливой формы, баночки с головастиками, кусочки старинной черепицы, гербарии. Родители, дяди, тети, а также доктор Жункоза с большим интересом и уважением осматривали наши сокровища, двери музея были открыты для посетителей почти целый день, за это время все успевали получить обширные знания по энтомологии и геологии, а поэтому вечером спешили заняться другими делами.
Наконец бабочка улетела, а я вдруг обнаружил, что дрожу от холода — ветер дул сильный, того и гляди простудишься. А дома меня ожидало тепло, но, побыв на воздухе, я впервые почувствовал, что в гостиной, словно в медвежьей берлоге, стоит запах одинокого зверя (или писателя?), к тому же тут сильно пахло яичницей. Я устроил сквозняк, чтобы проветрить комнаты, а сам отправился наверх и начал первые приготовления к завтрашнему отъезду. Сложил в чемодан чистое белье — Адела надавала мне с собой слишком много, собрал в пакет грязное — его тоже скопилось немало. Пакет я не стал упаковывать в чемодан — завтра переоденусь и положу в него оставшееся белье. Мне вдруг вспомнилось, как в детстве, когда наступал «банный день», мама посылала нас в кладовку за тремя огромными корзинами. Их ставили в широком коридоре, и все многочисленное семейство должно было снять с себя грязную одежду и доверху набить ею корзины.
Внизу уже выветрились нездоровые запахи, я закрыл окна, и дом опять хорошо прогрелся. Солнечный луч упал на мозаику над камином, и она запылала, словно угли в очаге.
Взглянув на листы бумаги, оставшиеся с вечера на маленьком столике — пресловутый «план романа», — я серьезно сказал самому себе: «Возможно, это именно та книга, о которой мы с вами недавно беседовали». И подумал: «Или та, о которой говорила Амалия Себриа?, известная дама, напророчившая славу многим литераторам. Как-то раз мы ужинали вместе с ней и другими писателями после литературного вечера в Риполе[53], и Амалия ни с того ни с сего сказала: «Ты еще удивишь всех нас, не скромничай. Я всегда говорила: в один прекрасный день Себастьа напишет такую книгу, что мы просто ахнем». Должно быть, она, со свойственной ей тонкостью, намекала, что до сих пор от моих книг никто не ахал.
Я взглянул на часы: завтра в это время я уже буду прогуливаться возле десятиэтажного здания ВСА, любоваться снежными шапками на вершинах гор, общаться с бурыми белками, малиновками, дроздами и горлицами.
Тут я отметил, с изумлением и удовольствием, что могу думать о своей конторе, о стеклобетонном здании, о коллегах, о машинистках и трех секретаршах отдела переводов, да, я могу думать о них не с тоской, но с мягкой иронией. Надеюсь, когда я вернусь, мы поладим. Ведь теперь я гораздо больше уверен в себе.
Вечером позвоню в Женеву. Впервые после того, как заключил с родными договор о взаимном молчании. Надо сказать, обе стороны неукоснительно соблюдали его (и нарушили всего-то один раз).
А еще позвоню в Барселону моей старшей сестре (она, по ее собственному признанию, взяла на себя роль «главы» нашего разветвленного семейства) и расскажу, как отправился в Вальнову, дабы отдохнуть и «поработать в уединении», а потому никого не предупредил. Конечно, сестра сразу поймет — хотя и не скажет, — что я приехал «сочинять». Потом она подробно расскажет мне обо всех новостях нашего семейного клана, нашей «мафии». А уж о моем приезде она сообщит всем родственникам и свойственникам, это уж точно.
Как я сказал? Клан? Мафия? Пожалуй, слова эти здесь не к месту. Хотя одна моя сердитая приятельница называла наше семейство «кланом», когда слышала от меня: «Нет, нет, сегодня мы никуда не идем, собирается вся родня — сегодня же день рождения Марии!», или «крестины сына Матильды», или… да мало ли что еще? И все-таки шесть моих ныне здравствующих братьев и сестер, их жены и мужья, сорок семь наших детей, мужья и жены наших племянников, дети племянников (их я не всех знаю и даже не пытаюсь сосчитать), все мы — вовсе не клан, но большая семья. Мы не вешаемся друг другу на шею и не всегда посылаем открытки к празднику, и все же мы любим своих родных такой же простой, искренней и бескорыстной любовью, какой любим Бога и родину.
Мафия здесь тоже ни при чем. Ведь никто из моих родных никогда не поднимался к вершинам власти и даже не держал в руках бразды правления фабрики или чего-нибудь еще. Так что слова «местничество» и «кумовство» сказаны не про нас. Словно по чистой случайности, все мы выбрали в жизни самые разные пути, разные профессии, у нас не было общих начинаний, деловых соглашений, и ни разу хотя бы два родственника не объединялись в одной «фирме». Каждый, как мог, преодолевал жизненные невзгоды, зная, что всегда найдет в доме родича кусок хлеба и кров, но никому бы и в голову не пришло просить брата или дядю подыскать ему «должность» или «теплое местечко», дабы добиться «положения в обществе».
Еще я позвоню в Барселону и закажу такси на завтра. Выехать надо в полдень, чтобы к трем десяти успеть в аэропорт. Вот бы снова увидеть старого знакомого — таксиста-андалусца! Наверное, он скажет, что его сын в тот вечер, две недели назад, закончил занятия раньше, и, когда мы ждали его на углу улицы Диагональ, этот паршивец преспокойно сидел дома.
После стольких дождливых и неприветливых дней, после черных туч и низких облаков мне трудно поверить в такое чудо: на лист бумаги, где я пишу эти слова, упал солнечный луч! Маленький лучик буквально ослепил меня, пришлось даже опустить немного жалюзи и выключить отопление. Солнце светило так ярко, что я решил выйти на улицу, захватив с собой плетеное кресло. Поставив его на землю, я нечаянно спугнул ящерицу, которой тоже — правда, немного раньше, чем мне, — пришла в голову мысль погреться на солнышке.
Я жадно впитывал солнечные лучи, словно заезжий турист, который пытается за один час приобрести великолепный бронзовый загар. Потом не стыдно будет показаться дома, Адела и дети обрадуются, а коллеги и сеньор Вальдеавельяно, конечно, вообразят, будто я прокатился в горы и на лице моем — следы прогулок под шквальным ветром и под безжалостным высокогорным солнцем.
Но капризы погоды непредсказуемы: внезапно набежало маленькое круглое облачко. Похоже, оно решило всегда быть рядом с небесным светилом, чтобы то понапрасну не тратило тепло и ультрафиолет на писателей из Вальновы.
Но, едва скрылось солнце, я сразу почувствовал, как с севера тянет предательский ветерок. В то же время светлые облачка (на вид совершенно безобидные) начали собираться тут и там. Я вернулся в дом и снова поставил на плиту кофейник (следуя указаниям погоды). Неожиданно вспомнился тот воскресный вечер, когда домашние устроили мне «головомойку». В понедельник, сидя в своем рабочем кабинете, я подумал: «Все это пустые фантазии, мне нужен вовсе не отпуск, не книга, не муки творчества, просто пора наконец стать взрослым человеком — возраст для этого вполне подходящий, — снять черные очки, оглянуться вокруг, понять, что со мной, в общем-то, все в порядке, оставить капризы и позабыть о пустых обидах».
Но во вторник мне стало совершенно ясно: надо просить неделю отпуска, запереться где-нибудь подальше от дома, прихватив с собой пишущую машинку и стопку белой бумаги, и объяснить самому себе, что? со мной происходит.
