позвонить туда по телефону и попросить, чтобы мне доставили провизию домой.
Но и в первом и во втором случае пришлось бы нарушить очарование одиночества и «вступить в контакт». Ведь наслаждаться одиночеством можно, только если никто в округе на сотню километров даже не подозревает, что ты дома. Пожалуй, лучше отложить решение до завтра, там будет видно.
А до машины я и пальцем не дотронусь. Ни разу не садился за руль этой развалины и не чувствую никакого желания. Вообще-то водитель из меня неважный, что и говорить, и у всех домашних (а особенно у сыновей) это любимый предмет для шуток. Еще в прошлое воскресенье Карлес — старший, женатый сын — и Виктор издевались надо мной. «Он трогается с места на первой скорости, — говорил Карлес, — переключает на вторую, потом на третью и, если ему не сказать, преспокойно проедет от Женевы до Барселоны и даже не подумает перейти на четвертую». В те времена, когда дети еще не получили права, я возил их на каникулы в Вальнову и вел машину сам. Наверное, они тогда умирали со смеху, глядя на меня, и, боясь получить нагоняй, бросали жребий, кто напомнит мне о четвертой скорости. «А уж если он перешел на четвертую, — добавил Виктор в прошлое воскресенье, — он так входит во вкус, что готов включить и пятую» (которая в нашей машине отсутствует, а как в других — не знаю).
Перед отъездом Виктор вручил мне подробную инструкцию по управлению нашим старым драндулетом, взяв с меня обязательство носить ее в кармане пиджака, а также чертеж приборного щитка, чтобы я, не дай бог, не включил фары, вместо дворников. Как знать, может, я и решусь им воспользоваться.
Запасы провизии были, скажем прямо, не слишком обильны, но я вскрыл банку сардин и подогрел консервированную чечевицу. Хлеба не нашлось, впрочем, в последнее время я его почти не ем (а раньше меня за уши оттаскивали от мучного!). Поужинав чем бог послал, я выпил стакан терпкого вина и решил, что с чистой совестью могу отправиться вздремнуть.
Проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь. Наверное, солнце уже клонилось к закату, но облака почти полностью скрывали его, и пейзаж казался грустным, тусклым, как на потемневшей от времени картине. Такие вечера хорошо коротать у камина — в Женеве нам этого сильно недостает: мы живем в просторной благоустроенной квартире, правда, без особенных роскошеств и, увы, без камина.
Я отправился в сарай за дровами — там еще хранятся остатки трех кипарисов, которые пришлось спилить, потому что они сильно затеняли бассейн, — а потом набрал хвороста и сложил в очаг по всем правилам, как обучал меня отец: хворост, ветви потолще, а в глубине — большое полено. На растопку пошел номер «Журналь де Женев» за пятницу, прочитанный в самолете.
Вскоре стало жарко, и пришлось выключить отопление. А через несколько минут, как это случается со мной всегда, я, не в силах оторвать глаз от огня, завороженно следил за событиями в очаге, стараясь угадать, куда направится пламя, вовремя подправляя выбившиеся ветви, пока хворост не превратился в пепел, а два средних полена не занялись как следует и огонь стал ровным и ярким.
Ну что ж, теперь можно приняться за книгу. Но с чего же начать? Может, с тех вечеров в Вальнове, когда мне было семь лет и мы приезжали сюда на Страстной неделе, отец разжигал огонь в камине, а я во время вечерней молитвы частенько засыпал, устроившись на угловом диванчике? Или с вечеров военной поры — почти всю войну мы прожили в Вальнове, — когда не хватало дров и приходилось жечь все, что горело: балки для верхнего этажа (отец собирался надстроить дом и поселить наверху замужних дочерей), сцену старого разборного театра — декорации не собирали уже в тридцать пятом, когда умер брат, и не собрали больше никогда, поэтому для меня этот театр навсегда остался легендой, символом далекого золотого времени, которое я застал лишь в детстве и прожил неосознанно, как бы наполовину; но лучше всего я помню, как горели кипарисовые ветви, спиленные отцом потому, что под деревьями уже нельзя было пройти. Я с замиранием сердца смотрел, как свежие зеленые смолистые ветви шипели и искрились в камине, а потом превращались в огромный букет, словно сплетенный из раскаленной добела проволоки, и наполняли столовую густым ароматом. Еще помню, как мы собирали желуди под дубами, жарили их на углях и ели, пытаясь позабыть о голоде в те грустные вечера военной зимы.
Я не отрываясь смотрел на огонь и думал о том, что все главные события в жизни родительского дома прошли мимо меня — мне доставались только осколки счастливого и яркого прошлого, должно быть, потому, что я был младшим из девяти братьев. После войны мне едва исполнилось тринадцать, а отцу шестьдесят, но он состарился раньше времени, потеряв одного сына в тридцать пятом, а другого — на войне, пережив крушение всех идеалов (это крушение начала война, события которой отец так и не смог понять до конца, а завершила победа тех, кто называл себя освободителями страны). Старик, без средств к существованию, лишенный главного орудия своего труда — языка, на котором писал всю жизнь, отец тяжело страдал от безразличия толпы, но еще больше от трусливого предательства немногих друзей.
Бросив взгляд на листы бумаги, где я старательно перечислил события и вещи, которые хотел описать в книге, я вновь почувствовал, что все это, начиная с громкой писательской славы отца во времена моего детства и кончая испорченным, потрескавшимся фонтаном с глиняными лягушками (две давно обезглавлены, а остальных и след простыл), все это
Пусть я и не застал лучших времен нашего театрика, зато, еще лежа в колыбели, выслушал столько рассказов о нем, что уже в отрочестве приводил приятелей полюбоваться на «руины» и вещал, будто заправский чичероне: «Перед вами большая скамья из кирпича, как видите, полая внутри, раньше она закрывалась двумя дверками — петли сохранились до сих пор. Сюда складывали декорации, которые рисовали мы сами». А потом я показывал квадратные отверстия в земле, предназначенные для сборного каркаса, которые «раньше» закрывались на зиму специальными металлическими крышками, увы, окончательно съеденными ржавчиной.
Война поглотила остатки старого театра: уралитовые панели с авансцены пригодились для птичника, где мы пытались — без особого успеха — разводить уток, чтобы прокормиться в то голодное время; столбы и перегородки пошли на постройку курятника, холщовому занавесу тоже нашли применение: в войну и еще несколько лет спустя мы расстилали его под миндальными деревьями в начале сентября, а потом, ловко орудуя длинными палками, сбивали поспевшие орехи и пересыпали их с занавеса в мой детский автомобиль — теперь таких не бывает — на высоких рессорах, с большими толстыми колесами, с черным кузовом, украшенным золотистыми пластинками, автомобиль, за рулем которого я снят на одной из бесчисленных фотографий старого семейного альбома.
Я подбросил дров в камин — огонь уж было начал затухать — и подумал, не пора ли приняться за книгу. Пожалуй, нет, в субботний вечер не стоит начинать такое дело, ведь я относился к книге более чем серьезно, возможно из-за уверенности, что мое творение никогда не увидит свет, а может, потому, что для моих родных оно должно было стать откровением, волнующей исповедью.
Я снова пододвинул кресло поближе к камину и, глядя на яркие языки разгоревшегося пламени, вспомнил последнюю военную зиму, когда умер брат. Дров не осталось, сожгли даже балки для верхнего этажа, а впереди было еще два месяца холодов. Тогда мама, которая часто ходила к ближайшим соседям в Кан-Фажол «одолжить» немного корма для кур, спросила хозяина, старого Тона, не продаст ли он на дрова деревья из своего леса, и это явилось началом длинной-предлинной истории, напоминавшей старую бабушкину сказку, где герой должен выдержать множество испытаний, прежде чем добудет живой воды или сорвет молодильное яблочко. Потому что, по словам мамы, старый Тон, конечно, согласился продать нам шесть сосен — но не больше, — он сам их выберет и пометит, только вот людей, чтобы рубить и пилить — это уж извините, людей ему взять неоткуда, а вот если мы их сами отыщем, вот тогда будет и разговор. И мама рассказала о наших бедах всем знакомым и незнакомым, и однажды в окно столовой постучался огромный детина, дикий и страшный, в жизни таких не видывал, и сказал, что его прислала жена Бундансиеса, и что он готов пилить сосны, и что у него есть телега, лошадь и топор, а вот пилы нет, и если мы сами пилу отыщем, то чтоб дали ему знать, а уж тогда поговорим. И мама снова рассказала обо всем соседям, пока наконец хозяева Кан-Оренья не согласились одолжить нам пилу, если только наш работник десять дней поработает на них, потому что у них сын и батрак оба на войне, а руки, сами знаете, всегда
