Дикие пальмы

как два члена корпорации, сидящих друг против друга по разные стороны стола из черного дерева, но решили не делать этого. «Пожалуй, не надо, – сказал он. – Я думаю, если бы я боялся и заранее решил дождаться момента, когда у меня будет ружье, то так бы оно и было. Но раз уж я начал без ружья, то пусть так оно и остается». Потому что речь в конечном счете шла о деньгах, выраженных во времени, в днях. (Странно, но как раз это полукровка и не мог сказать ему: сколько же составит его половина. Но заключенный знал, что это именно половина.) А у него было их так мало. Скоро ему придется отправляться дальше, а пока он (заключенный) думал: Вся эта дурацкая глупость скоро кончится, и я смогу вернуться назад, и вдруг он неожиданно обнаружил, что думает: Мне придется вернуться назад, и тогда он совершенно успокоился и оглядел плодородную странную пустыню, окружавшую его, где он временно обрел покой и надежду и где, как камушки в пруду, исчезли последние семь лет его жизни, не оставив на поверхности даже ряби, и он с каким-то недоверчивым недоумением спокойно подумал: Да, я, кажется, совсем забыл, как это здорово –  зарабатывать деньги. Когда тебе позволяют зарабатывать их.

И потому он не пользовался ружьем, его оружием были завязанная узлами веревка и тюрингская булава, и каждое утро он и полукровка на двух суденышках отправлялись каждый своей дорогой, прочесывая и осматривая тайные протоки, рассекающие эту потерянную землю, из (или из недр) которой время от времени появлялись невысокого росточка люди с темной кожей, кулдыкавшие на том же языке, они появлялись внезапно, словно по волшебству, из ниоткуда, на таких же долбленых лодках, и тихо следовали за ним, чтобы посмотреть на его поединки, люди по имени Тайн и Тото и Тюль, они были не больше – да и выглядели почти так же – чем ондатры, которых полукровка (их хозяин делал и это, поставлял припасы на кухню, и это он объяснил тем же способом, что предложение о ружье, на своем собственном языке, а заключенный понял, словно все было сказано по-английски: «Ты о еде не думай, о, Геракл. Лови аллигаторов. Заботу о кухне я возьму на себя») время от времени доставал из ловушек, как достают из свинарника нагулявшего вес поросенка, и таким образом разнообразил неизменные рис и рыбу (заключенный рассказал, как по ночам в лачуге, задраив от комаров досками дверь и единственное окно без рамы, – обычай, ритуал, такой же бессмысленный, как складывание крестом пальцев или стук по дереву, – они сидели у изъеденного жучками фонаря, стоявшего на дощатом столе, жара была такой, что кровь чуть не закипала в жилах, и он, глядя на плавающий кусочек мяса в запотевшей тарелке, думал: Наверно, это Тюль. Он был такой жирный); один ничем не примечательный день сменялся похожим на него другим, каждый ничем не отличался от предыдущего и от того, который придет завтра, а его теоретическая половина суммы, которая исчислялась в центах, долларах или десятках долларов, – этого он не знал, – все увеличивалась; одно утро за другим, когда он, отправляясь в путь, обнаруживал, что его, как aficionados [12] своего matador [13], ждут несколько неизменных и почтительных пирог, один трудный день за другим, когда в полукружье маленьких неподвижных посудин вел он свои поединки, вечер за вечером возвращения домой, пироги, одна за другой уходящие в бухточки и протоки, которых в течение первых дней он даже не замечал, потом помост в сумерках, где полукровка перед неподвижной женщиной, вечно хныкающим младенцем и его сегодняшней добычей – одной-двумя окровавленными кожами – исполнял свою ритуальную победную пантомиму возле двух растущих рядов ножевых меток на одной из досок стены; потом ночь за ночью, когда – женщина и ребенок лежали на кровати, а уже похрапывающий полукровка на тюфяке – он (заключенный), поставив поближе коптящий фонарь, сидел, подогнув под себя голые пятки, пот тек с него ручьями, лицо у него было измученным и спокойным, сосредоточенным и неукротимым, его согнутая спина в язвах и ранах была похожа на кусок мяса под старыми гноящимися пузырями и яркими рубцами от ударов хвостом, а он строгал и выдалбливал ту самую обугленную деревяшку, которая теперь была почти похожа на весло, время от времени прерываясь, чтобы поднять голову, вокруг которой с писком кружилась туча комаров, и взглянуть на стену перед собой, и спустя какое-то время грубые доски, казалось, растворялись, и его пустой, невидящий взгляд, которому больше ничто не мешало, уходил далеко-далеко, в плотную бесстрастную темноту, может быть, даже за нее, даже, может быть, за те семь потерянных лет, в течение которых ему, как он недавно понял, было позволено гнуть спину, а не работать. Потом и он тоже отправлялся спать, в последний раз бросив взгляд на сверток за балкой, задувал фонарь и ложился в чем был рядом со своим храпящим компаньоном, и лежал так, покрытый потом (на животе – его спина не выносила никакого прикосновения), в наполненной комариным писком душной темноте, в которой раздавался одинокий рев аллигаторов, думая не: Мне даже не дали времени научиться, а: Я забыл, как это здорово – работать.

А потом на десятый день это случилось. Случилось в третий раз. Сначала он просто отказывался верить в это, и не потому, что считал, что уже получил сполна и прошел полный курс выучки в несчастье, что с рождением ребенка достиг и пересек вершину своей голгофы, и что теперь ему если даже и не позволят, то хотя бы не помешают беспрепятственно спуститься по противоположному склону. Он совсем так не думал. Он просто отказывался принять тот факт, что могущественная сила, вроде той, что проявляла такую настойчивость несколько недель подряд, преследуя его с дьявольской последовательностью, имея в своем распоряжении весь набор вселенского насилия и бедствий, оказалась столь неспособной к изобретательности и фантазии, столь лишенной гордого артистизма и воображения, что пошла на простое повторение себя. Один раз он принял, второй он даже простил, но в третий он просто отказывался верить, в особенности когда он наконец убедился в том, что в третий раз причиной всего будет не слепая сила объема и движения, а человеческие распоряжения и руки, отказывался верить в то, что космический шутник, которого одурачили дважды, в своей настойчивой мстительности теперь остановил свой выбор на динамите.

Он не рассказывал об этом. Он явно и сам не знал, как это произошло и что происходило. Но он помнил это (вспоминая уже спокойно, с толстой, цветной, нетронутой сигарой в чистой, нетрясущейся руке), помнил то, что знал и о чем догадался. Это случилось вечером, вечером девятого дня, он и женщина сидели по обе стороны пустующего места их хозяина за вечерней трапезой, он слышал голоса, доносившиеся извне, но не прекращал есть, продолжал настойчиво жевать, потому что от того, что он увидел бы их, ничего бы не изменилось; две, три или четыре пироги покачивались на темной воде под помостом, на котором стоял хозяин, голоса кулдыкали и калякали, неразборчивые, но не встревоженные, не гневные и даже не очень удивленные, а просто звучащие как какофония, вроде той, что устраивает потревоженная болотная птица, он (заключенный), не переставая жевать, поднял спокойный взгляд, в котором не было ни вопроса, ни удивления, когда полукровка влетел в дом и остановился перед ними с безумным лицом и сверкающими глазами, – его гнилые зубы чернели в чернильного цвета отверстии приоткрытого рта, – он (заключенный) смотрел, как полукровка разыгрывал безумную пантомиму безумного бегства, эвакуации, он хватал в руки что-то невидимое, вышвыривал наружу и вниз и после завершения действия мгновенно превращался из действующего лица в пассивную жертву того, что играло главную роль в его пантомиме, он хватался за голову руками, наклонялся вперед и застывал так, и казалось, что это нечто уносило его с собой, а он кричал: «Бух! Бух! Бух!», заключенный смотрел на него, его челюсти перестали жевать, хотя всего лишь на мгновенье, он думал: Что? Что это он пытается сказать мне?, думал (но эта мысль тоже пронеслась быстро, потому что он не сумел выразить ее, а потому он даже не понял, что уже успел подумать об этом), что, хотя судьба и забросила его сюда, поместила в этот замкнутый мир, который принял его, а он в свою очередь принял этот мир (и ему было здесь хорошо – если бы он мог выразить это словами, обдумать как следует, а не просто знать, он сказал бы это по-настоящему спокойно и осмысленно – лучше, чем где-либо в другом месте, ведь он до этого времени даже не знал, как это здорово – работать, зарабатывать деньги), все же это была не его судьба, он и сейчас, и всегда будет всего лишь водяным жуком на поверхности пруда, бездонные и тайные глубины которого ему никогда не познать, его единственное настоящее соприкосновение с этим миром происходило в те мгновения, когда на пустынных, мрачных и покрытых грязью проплешинах под безжалостным солнцем, перед амфитеатром неподвижного и внимательного полукружья зрителей-пирог он приносил ту жертву, которую не выбирал, входил в опасный круг, очерченный бичующими взмахами смертоносного хвоста, и бил по дергающейся и шипящей голове своей дубинкой, а если это не давало результатов, то без колебаний обхватывал бронированное тело,